Любовь в изгнании / Комитет - Баха Тахер

Интересно, что разрабатывавшиеся компанией «Кока-кола» проекты орошения пустынь долгое время касались только проблемы опреснения морской воды и лишь после Октябрьской войны — при помощи диверсификации — направление этих изысканий резко изменилось. Теперь по огромным туннелям, прорытым под Суэцким каналом, в пустыню перебрасываются воды Нила.

Вполне понятно, что результатом диверсификации явилось опустошение резервуаров, уменьшение уровня воды и, в конце концов, изменение цвета из-за примесей.

Блондин победно рассмеялся, потом резко оборвал смех, и, сделав каменное лицо, обратился ко мне:

— Неужели вы рассчитываете убедить нас, будто все это прочитали в газетах?

— Да.

Тут впервые открыл рот военно-штатский или штатско-военный (не знаю, как лучше его назвать), по виду — типичный везунчик и выскочка и сказал то, чего я так боялся услышать:

— В ваших интересах немедленно информировать нас о подробностях заговора и назвать имена сообщников. Если не сделаете этого сами, мы будем вынуждены силой заставить вас рассказать все.

Мы способны развязать язык любому, однако, будучи гуманным учреждением в цивилизованной стране, стараемся прибегать к таким методам только в крайних случаях.

Я похолодел. Анис повернулась ко мне и мягко пропела:

— Вряд ли это потребуется. Как только он поймет, что добровольное признание облегчит его участь, сразу все расскажет. Ведь так?

— Я наслышан об упомянутых вами методах. Они, безусловно, могут заставить любого признаться в чем угодно, но вряд ли в этих показаниях будет хоть слово правды.

— Таким способом вы все равно не узнаете истину обо мне.

Мои слова повисли в напряженной тишине без всякого ответа, но но многозначительным взглядам, которыми ОНИ обменивались, я понял, что добился, как говорят комитетчики на своем языке, попадания точно в цель.

Блондин наклонился к желтому черепу председателя и что-то долго шептал в его высохшее ухо.

Наконец, старец поднял неподвижное лицо. — Мы даем вам возможность оценить ситуацию наедине с собой. Можете выйти и некоторое время подумать о своем будущем.

Ясно, они выставляют меня за дверь, чтобы посовещаться.

Я вышел и встал рядом со сторожем. Предложил ему сигарету. Старик молча взял ее, засунул за ухо и отвернулся.

Пустой коридор освещало единственное окно.

Я подошел, взял зажигалку, с наслаждением затянулся, посмотрел вниз. Безлюдный двор, глухой забор.

Повернулся к сторожу и снова увидел застывшее лицо. По нему пробегали, как у слабоумного, тени далеких образов.

И вдруг меня обожгла острая зависть. Я хотел оказаться теперь на его месте, на этом стуле, чтобы наслаждаться тишиной и покоем, пусть даже ценой капитуляции!

Впрочем, старик выглядит отрешено, так что умиротворение наверняка добыто им с помощью наркотиков.

Попробовал разговорить его замечанием о сегодняшней жаре — безнадежно. Скорее всего, мои слова вообще не долетели до тихого мира, в котором он сейчас жил. Впрочем, вполне вероятно, что хитрый старикашка старается держаться подальше от человека, попавшего в немилость к Комитету.

Я докурил сигарету, бросил окурок в медную пепельницу рядом с дверью.

Прислонился к стене. Думать не мог — в голове ни одной мысли.

Повернулся к окну и стал смотреть, понимая, что смотрю в пустоту.

Прошло, наверное, около получаса.

Неожиданно сторож вскочил, будто услышал тайную команду, скрылся за дверью, сейчас же выскользнул обратно и пригласил меня зайти.

Я вошел, осторожно переставляя непослушные ноги.

Меня в упор расстреливали десятки беспощадных глаз.

Анис мягко произнесла:

— Что вы решили?

— Мне нечего добавить. Еще раз прошу учесть нечеловеческие условия, в которые я был поставлен.

И вдруг она грубо рявкнула:

— Ну, так пеняйте на себя!

Председатель отложил в сторону какие-то бумаги и медленно заговорил:

— Ваше упорное запирательство не дает нам возможности смягчить приговор. Вы заслужили высшую меру наказания. Это — наше единогласное решение.

Он встал, за ним — остальные. Комитетчики молча сложили бумаги в папки, задвинули стулья и, один за другим, исчезли за дверью.

Я тупо смотрел на все это, пока не скрылся последний.

В зале остались только я, портрет безобразного Коротышки и венки.

Из оцепенения меня вывел голос за спиной — это был сторож.

Гремя связкой ключей, он пришел закрыть зал.

VI

Я обессилено стоял перед дверью, пока сторож закрывал окна и прибирался в зале. Едва он появился в коридоре, я кинулся навстречу.

Следуя установившейся традиции, предложил сигарету, поднес огонь и только потом спросил, стараясь скрыть растерянность:

— Вы не можете сказать, какова высшая мера наказания у Комитета?

Старик покачал головой:

— Комитет — не суд.

— Знаю. Меня интересует, что ОН считает высшей мерой наказания.

Старик задумчиво уставился в пол под ногами.

— Это зависит от многих обстоятельств.

— Да-да, разумеется…

Он со значением прошамкал:

— Каждое дело — особое!

— О, несомненно…

— В вашем деле, за которым я внимательно следил, речь может идти только о съедении.

Сначала показалось, что это — шутка и надо рассмеяться, но в горле пересохло, и смеха не получилось. Я растерянно молчал.

Тем временем сторож взял свой продавленный стул и направился с ним к двери в зал.

— Кто съест? Кого съест?

Он внимательно посмотрел мне в лицо неожиданно цепким взглядом и ответил, твердо выговаривая слова:

— Вы съедите сами себя.

Дверь за ним захлопнулась, а через миг погас звук шагов. Все.

Я долго стоял в темном коридоре, но странного старика не дождался. Гулкое эхо собственных шагов катилось за мной по пустому зданию до самого выхода.

Спешить было некуда и незачем.

Я брел, равнодушно скользя глазами по витринам магазинов, подъездам домов, встречным прохожим. Большинство из них страшно торопилось, по-видимому, в погоне за счастьем и богатством. Повсюду торговали «Кока-колой», и к ее продавцам выстраивались длинные очереди. Кого только в них не было: торговцы, дворники, даже аптекари. Хотелось пить, поэтому пришлось пристроиться в один такой хвост, тянувшийся к лавке, битком набитой ящиками. Вынесенный из помещения большой холодильник со снятой верхней крышкой перегораживал тротуар. Импровизированный бассейн был доверху заполнен водой, в которой покачивались и кувыркались бутылки.

Торговец легко сновал вдоль прилавка, не глядя запускал руку в холодильник, вылавливая очередную бутылку, едва заметным движением другой руки с зажатой в ней открывалкой отбрасывал крышечку и быстро вкладывал бутылку в протянутую руку.

Наконец, подошла моя очередь. Прежде чем продавец успел откупорить мокрую бутылку, я выкрикнул:

— Холодная?

Он на секунду замер, глядя исподлобья, потом ухмыльнулся:

— Как лед.

Уже через секунду рука ощутила теплое стекло.

— Нет, я хочу холодную.

Продавца это желание нисколько не заинтересовало; оттесненный следующими, я отошел к холодильнику и долго копался в мутной, тепловатой жиже, пытаясь отыскать бутылочку похолоднее. Увы, такой не нашлось, как, впрочем, и льда.

Торговец окончательно забыл обо мне, бойко рассовывая «Кока-колу» тяжело дышавшим, изнывающим от жажды людям.

Мне было хорошо видно, как все они пробуют «волшебный напиток», потом недоуменно ощупывают бутылку, словно не понимая, холодная она или теплая. В конце концов, не желая ввязываться в скандал и махнув рукой, залпом выпивают ее и платят двойную цену за якобы существующий в холодильнике лед. Платят покорно и торопливо, тупо глядя перед собой.

Зато торговец… Какие ловкие, быстрые, уверенные движения!

Не сомневаюсь, что этот хищник быстро добьется своего. Скоро в его лавчонке появятся импортные сигареты, шоколад, потом другие товары получше — магнитофоны, кейсы.

Очередь не уменьшалась.

Я задумчиво поднес ко рту липкое горлышко, отхлебнул. Молча заплатил ту же цену, что все, и побрел к автобусной остановке. Здесь — другая очередь. Простоял в ней до прихода «Картера». Автобус этой модели прозвали именем американского президента не за форму большого червя, не за непомерную длину, не за оглушительный шум, сопровождавший его движение, не за неслыханную цену билета (в пять раз выше, чем в обычном), не даже за то, что он прибыл из Соединенных Штатов. Странная кличка приросла к нему из-за яркого рисунка на боку рядом с передней дверью — на фоне американского флага две руки, соединенные в рукопожатии, символизировали дружбу. Два или три года назад, в самый разгар ожидания добрых перемен, «Картеры» появились на наших улицах. О, как радовались мы этим первым ласточкам обещанного благоденствия!