Ледяной смех - Павел Северный

— Какие новости там, где должен быть фронт? — спросил Лазарев. — Мы здесь давно загораем. Возле батареи в лесочке. Был слушок, что собираемся за себя постоять и зад красным пока не показывать. Говорят, даже сам Лебедев там?

— Ваши сведения почти точны, господа. Но сами знаете, что мы умеем собираться, хвалиться этим, а потом неожиданно отступать. Всем это надоело, ибо все чертовски устали от пеленочных экспериментов штабистов и стратегов. Правда, есть новость, которая, думаю, должна вас заинтересовать.

— А именно? — спросил Тарутин.

— Надеюсь, знаете, что в армии часты случаи сумасшествия среди офицеров, и особенно среди молодых. Это заставило нас задуматься.

Пигулевский, оглядев капитанов, спросил:

— Продолжать? Или вам это неинтересно.

— Нет, интересно, — ответил Хребтов. Он грузен, коренаст и неряшливо одет. На правом колене галифе большая дыра, прожженная у костра, и в нее видны грязные подштанники.

— Тогда буду краток: скажу сразу, что предпринято по этому вопросу. Образованы треугольники. Офицеры дают клятву, что в случае, если кого-либо из треугольника постигнет сумасшествие, здоровые обязаны его отравить. Для этого у них должен быть при себе цианистый калий. Конечно, крупицы яда.

Капитаны молчали. Пигулевский перебирал струны.

— Чувствую, рассказ вас удивил?

— Несомненно. Удивил и заставит задуматься. Нужно признать, что эти треугольники действительно необходимы. Так как куда же девать сумасшедших в наших условиях. Но могут быть злые умыслы. Могут травить неугодных, здоровых.

— Возможно и такое. Но уж все ли мы способны быть негодяями. Хотя, как говорят, лес рубят — щепки летят.

Пигулевский заиграл бравурную мелодию и начал ей подпевать. В открывшейся двери в каморку появилась заспанная миловидная блондинка и спросила резко:

— Вы что, с ума сошли?

— Пока еще нет, — ответил Пигулевский. — Но возможность этого не исключена.

— Сейчас же перестаньте бренчать. Генерал спит.

— А мне на это наплевать. Я лично умею спать при любом шуме. И если ваш генерал не интендант, также должен спать при любом шуме.

— Кто вы и почему здесь?

— Точно такой же вопрос могу задать и вам. Вы жена его превосходительства? Хотя ваш возраст это опровергает.

— Да как вы смеете?

— Послушайте, мадам. Я кокаинист. Уже неделю сижу без понюшек, а потому крайне раздражителен и пспыльчив. Прошу убрать себя из двери, плотно прикрыв ее.

— Я вам сейчас покажу, как надо вести себя.

— Интересно.

Блондинка ушла в каморку, не прикрыв дверь. Офицеры слышали, как она возмущалась.

— Появился какой-то хам. Бренчит на гитаре, ты должен унять его и вышвырнуть из избы. Я так хочу.

Через несколько минут в дверях появился полураздетый седой старик.

— Прекратите музыку.

— Здравствуйте, ваше превосходительство, — весело поздоровался Пигулевский, узнав в старике генерала Касаткина, части которого стояли в резерве фронта.

— Не знаю вас, поручик.

— Но я знаю вас. Поражен, что вы здесь, когда в ваших частях генерал Лебедев.

— Я болен.

— Жаль. Но надеюсь, при заботах молодых женских рук скоро поправитесь.

— Молчать! — крикнул старик.

— Я думаю, молчать лучше вам. Солдат за такие отлучки с фронта обвиняют в дезертирстве и расстреливают.

— Не ваше дело рассуждать об этом.

— Пока не мое дело, ваше превосходительство. Но скоро все будет по-иному, даже тогда, когда будем отступать или начнем наступление.

— Фаша фамилия, грубиян?

— Поручик Пигулевский.

— Запомню.

— Буду рад такому вниманию с вашей стороны.

Генерал хлопнул дверью. Пигулевский продолжал играть на гитаре бравурную мелодию.

— Черт знает, как все надоело и опротивело. Воюем с большевиками, чтобы генералы лечились тяготами фронта возле разномастных любовниц. Но ведь и мы в наших чинах не против такого лечения. Надоело. Ох как все надоело, царица небесная.

— Поручик, вы действительно нюхаете? — спросил Хребтов.

— Да, подвержен сей страсти.

— Я с удовольствием угощу вас.

Капитан достал из кармана френча серебряную табакерку и, раскрыв ее, подал Пигулевскому.

Поручик с какой-то осторожной торжественностью взял ее из рук капитана. Он насыпал щепотку порошка на перепонку кожи между большим и указательным пальцем левой руки и начал вдыхать его носом.

— Господи, какое счастье, что встретился с вами, господа. А теперь давайте спать. Земной поклон, капитан Хребтов, за вашу отзывчивость к ближнему…

Глава девятнадцатая

Метельные снегопады как-то разом сменили трескучие морозы… Обыватели брюзжали и на все лады сетовали, но старики, у которых в глазах не угасли искры житейской мудрости, судя по яркости звезд, говаривали:

«И должно морозу быть злым в эту зиму. Подошла пора земле-кормилице всурьез осерчать на людскую ненависть да зачать треножить ее стужей. Сибирская стужа, она от всего похмелит.

Ведь что надумали братья единокровные по сословиям не одинаковые. Молотятся, губя друг друга, поливая землю кровью, как дождевой водицей.

А из-за чего? Да из-за инакости разумения, кому быть хозяином земли русской. Богатеи не хотят хозяйских прав лишиться, а беднякам охота на их место заступить. А по решению земли-кормилицы тот ее хозяин, чьи руки ее обиходят.

Ненависть затмила ясность людского разума, люди не хотят понять, что притомилась земля людскую кровь глотать. Кровь в людях земле для другого надобна, чтобы была в них сила обиходить на ней все прелести ее сотворения, зачиная от цветка одуванчика до пшеничного колоса…»

Красноярск, становясь прифронтовым городом, с каждым днем менял облик своего привычного быта. Те, у кого разум был в плену страха, покидали родной город. Но отъезды то замедлялись, то из-за спешки походили на панику.

Барометром настроения в городе служили прибывающие с фронта санитарные поезда, беженские эшелоны и обозы. От раненых наконец узнавалась фронтовая правда о продолжении наступления Красной Армии. Всем становилось ясно, что обнадеживающие прогнозы колчаковских генералов были не что иное, как желание все еще создавать вокруг сибирского правительства адмирала Колчака видимость полного благополучия.

Но, к сожалению, сами министры, обыватели, тесно связанные с ними, а особенно офицеры, в домах гостеприимных красноярцев, за застольем, охотно выбалтывали подтверждения о давно несуществующем единстве в правительстве, а главное, о неудержимом развале армии за последние два месяца.

Там, где фронт, а он фактически был на всем пути отступления и состоял, кроме частей Красной Армии, из отрядов партизан и восставших рабочих в селениях и на станциях железной дороги.

Солдаты, истощенные суровой зимой, непрестанными боями, когда большой кровью приходилось вырываться из клещей охватов и обходов, осознавая трагичность положения, открыто не повиновались командирским приказам, чаще всего действительно обреченным на провал.

Путь отступления неизменно приходилось пробивать боем. Боем, без пути в какое-либо будущее…

Приближались рождественские праздники, но жители Красноярска готовились к ним с выжидательной осторожностью. Из-за отъезда из города священников некоторые церкви не открывали дверей. Это насмерть пугало. В бегстве попов люди угадывали черное знамение для существующей власти. Испуг был понятен, ибо совсем недавно в городе пребывало несколько архиереев-беженцев и множество попов, кинувших свои приходы вместе с отступающей армией.

В Красноярске скопились эшелоны чехословацких войск и различных иностранных миссий. Город полон слухов, что в армии сильна ненависть ко всем союзникам. Поводом служила неприязнь к иностранцам молодого офицерства, а от него она проникала в солдатские массы. Молодое офицерство было убеждено, что, благодаря сговору генералов во главе с Колчаком вначале с эсерами, а в дальнейшем и с правительствами Антанты, и создалось катастрофическое для колчаковской армии положение.

Контрразведка по приказу Колчака принимала самые суровые меры против опасных настроений молодого офицерства. Но и расстрелы не помогали.

В свою очередь, союзное командование, видя для себя в этом опасность, настаивало перед Колчаком об усилении сопротивления его армии ради спасения Сибири от большевиков.

Под давлением иностранных советников Колчак спешно менял в воинских частях командиров, но это не помогало, армия продолжала откатываться, подгоняемая паникой и морозами.

Адмирал не отказывался выслушивать разумные советы генералов. Давал обещания следовать им, но легко не выполнял обещаний. Он не желал расстаться с убеждением, что даже ради блага Сибири его армия не может нарушить своих обязательств перед союзниками.