Март - Юрий Давыдов

Ха-ха-ха, только-то и всего? Ну ладно, ладно, сейчас. Так мало жить, времени в обрез, «ямщик не слезет с облучка», а тут, извольте радоваться, какая-то идиотка намерена осчастливить Россию еще одним незаконнорожденным.

Доктор Вильмс медленно идет в Трубецкой бастион. Доктор Вильмс в огромной шубе, в огромной меховой шапке, с огромной тростью. Как у многих низкорослых людей, в огромности его слабость.

Доктор Вильмс медленно идет в тюрьму. Встречные офицеры козыряют, едва ли не подобострастно; нижние чины, сдернув фуражки, столбенеют во фрунте.

Он никогда никого не бранил, ни на кого не кричал и не топал ногами, как добряк барон Майдель, но его боялись до онемелости. Он это знал и не чувствовал ни удовлетворения, ни сожаления, ему было решительно все равно.

– Что угодно? – одышливо спросил он, глядя в пол.

– Врача.

– Слушаю.

– Вы… врач?

– Что надо? – бесстрастно повторил Вильмс.

«Истукан, – с отчаянием подумала Геся. – Проклятый истукан», – и протянула руки:

– Вам известно мое состояние, вы же врач, поймите…

– Следует изъясняться кратко.

Осужденным полагалось «тыкать»; Вильмс не употреблял ни «ты», ни «вы».

– Мне необходимо, поймите…

Она сбивчиво, страшась этого карлика, стала перечислять самое необходимое.

Дверь в каземат была полуоткрыта. В дверях стоял офицер. Он обернулся, сообщил кому-то в коридоре: «Ишь тараторит, а то все как в рот воды…»

– И потом, прошу осмотреть меня. Ведь уж скоро, я чувствую. И молока, молока прошу. Пища здешняя, вы понимаете, не для женщины, ожидающей…

– Хорошо, – перебил Впльмс. – Приду вечером.

Он показал ей вялую спину.

– Господин офицер, – позвала Геся. – Одну минуту!

Жандарм почтительно пропустил Вильмса, оставив узкую щель в дверях.

– Господин офицер, бумаги. Заявление…

– Доложу коменданту.

Вечером Вильмс не пришел. Но бумагу Гесе дали. Она написала заявление в департамент государственной полиции: просила свидания, последнего свидания с мужем, отцом будущего ребенка, – Николаем Колоткевичем. Приписала: дворянином Николаем Колоткевичем. Для «них» ведь это что-то значит – дворянин.

Она не знала, что Николай тоже в Петропавловке, но она была убеждена – в такой просьбе никто не откажет. Не могут отказать. Не средние века, не инквизиция.

Около полуночи Гесю вывели из каземата.

Как скоро! Да и как иначе? Не инквизиция все же… Она едва не наступала на пятки унтеру. Другой, тот, что шел позади, буркнул: «Убавь-ка рыси». Шли коридором, вдоль камер. Геся не думала о тех, кто в этих камерах. Думала: «Коля, милый ты мой, вот оно, наше последнее…»

Привели в комнату. Геся на минуту растерялась, увидев жандармского полковника. «А! Сейчас и Колю… Ничего. Пусть при свидетелях. Ничего…»

– Садитесь, – любезно предложил полковник. – Садитесь, госпожа Гельфман.

У него было доброе больное лицо, морщинистый лоб. На мундире – офицерский крест. Он был старым боевым офицером, недавно зачисленным в Отдельный корпус жандармов.

– Надеюсь, вам не так уж худо? Конечно, насколько возможно… – Он сделал неопределенный жест.

И Геся улыбнулась. Полковник, его лицо, его голос были симпатичны. И сейчас она увидит Колю… Ничего, пусть при этом полковнике.

– Благодарю вас, – ответила она. – Но доктор обещал, а сам не явился.

– О-о, – неодобрительно протянул полковник. – Почему же? Я напомню, непременно напомню, госпожа Гельфман.

Он помолчал. Геся улыбалась выжидательно.

– Заявление ваше, – продолжал полковник, отводя глаза, – получено, и мой долг сообщить вам… Гм! Я должен сообщить, все зависит от вас самой. Вы, госпожа Гельфман…

Геся вдруг стала плохо различать это усталое лицо с седыми бакенбардами и седыми усами.

– Видите ли, мы готовы… То есть не от меня лично, но по чести скажу. Но там готовы… – Он опять сделал неопределенный жест и достал из портфеля фотографическую карточку. – Все зависит от вас, только от вас. Прошу… Знакомы-с?

Но Геся не взглянула на фотографию. Она пристально вглядывалась в этого старого офицера.

– Боже мой, – тихо сказала Геся. – Боже мой…

Полковник беспомощно кашлянул, положил на стол фотографию, и Геся увидела Якимову: щеки, как два горшочка, и челка. Аннушка. Лавочница «Кобозева» в магазине сыров на Малой Садовой. Аннушка.

– Вы должны ее знать, госпожа Гельфман. Правда? Только фамилию. Только фамилию. И тогда – последнее свидание с Колей. Он скажет: «Гесюшка…»

– Я знаю эту женщину.

Полковник и обрадовался и как будто смутился.

– Да? Кто же это?

– Знаю. Но… не скажу. Ни за что, полковник.

Он вздохнул то ли укоризненно, то ли с облегчением.

В департаменте полковник не называл Гесю ни «чертовой еврейкой», ни «жидовским отродьем», как называли ее другие чиновники. Он мог бы сказать, что Гельфман не опознала Якимову, он, однако, сказал: «Знает, но не хочет открыть…» И пожал плечами: «Фанатичная иудейка».

Государственной преступнице Гельфман было отказано в свидании с мужем.

Вильмс свидетельствовал: здоровье Гельфман удовлетворительно, однако ввиду того, что крепость не располагает родовспомогательными средствами, покорнейшая просьба означенную преступницу поместить в тюремный лазарет Дома предварительного заключения.

Покамест рапорт читали в департаменте полиции, пока испрашивали дозволения в Гатчине, у императора, Гесе принесли кучу тряпья, иглу, моток суровых ниток.

Тряпье было с кострой, солдату и тому натерло бы холку, но Геся взялась за дело. Пеленки подрубить – еще куда ни шло, а с распашонками беда. Ножниц-то не дали (еще, пожалуй, вены вскроет), приходилось рвать зубами. Все ее мысли сосредоточились на крохотуле. Только бы не приют… Родители Николая живут в Седневе… И как это не расспросила Колю об этом селе! Сколько верст от Чернигова? Что у них там – сад, река? Вспомнила: пряники! Николай похвалялся седневскими пряниками, лучших, говорил, нигде не сыщешь: на меду, на шоколаде – объедение. Есть кругленькие, а есть кирпичиками. На Черниговских ярмарках с руками отрывают. Как это он хорошо рассказывал.

Костра царапала руки. Надо все выстирать в десяти водах, каждую занозочку выбрать. И пойдут у крохотули зубки, а по зубкам и седневские пряники…

На бутылку молока не расщедрились. Молоко не значилось в порционе каторжников. Прогулки, чистый воздух? Четверть часа – регламент. На вторичную просьбу о свидании с мужем не ответили.

Русским узникам вольно подыхать. Ни одна газета не проронит и слова. Но уж если кто-нибудь из них на примете у Запада, о, тогда правительство готово объясниться.

Судьба женщины, ждущей ребенка и обреченной на виселицу, привлекла внимание Европы. Про Гесю писали во Франции, в Англии; говорили, старик Гюго опубликует послание к Александру Третьему. Ах, эта Европа! Пусть успокоится, в России – не средние века, не инквизиция, никаких застенков, ничего ужасного.

Корреспондент международного телеграфного агентства и петербургской газеты «Голос» был допущен в Трубецкой бастион. С ним приехал присяжный поверенный Герке, защитник Гесин. Журналиста и адвоката сопровождал жандармский штабс-капитан, разумеется, в целях устранения всяческих неудобств и затруднений при свидании с государственной преступницей.

Августу Антоновичу Геся обрадовалась. Присяжный поверенный был порядочным человеком. (Понятие «порядочность» в ту пору еще не означало, что такой-то отдает долги и не слывет карманным вором; человек порядочный – в это многое вкладывалось: неспособность к доносительству, к якшанию с властями, в первую очередь.) Герке был порядочным человеком, впрочем, не он один в тогдашней адвокатуре, и Геся ему обрадовалась.

Однако незнакомец в добротном цивильном костюме насторожил Гесю. Этот-то кто еще такой? Она была очень удивлена, услышав, что господин Калугин явился затем, чтобы побеседовать с нею.

– Я не стану утомлять вас, – улыбнулся Калугин, показывая золотые коронки и ловко примащиваясь у стола с бумагой и карандашом. – Мне хотелось бы, если вы разрешите, задать несколько вопросов.

И он задал Гесе несколько вопросов. Геся конфузилась под его любопытным взглядом. Господин Калугин действительно не утомил ее. Он быстро откланялся, напоследок еще раз сверкнув золотыми коронками.

Август Антонович остался. Жандармский штабс-капитан подсел ближе. Глаза у него были, как у крупного пресмыкающегося. Он медленно поводил ими – с адвоката на преступницу, с преступницы на адвоката.

Август Антонович остался вот зачем: он принес прошение о помиловании. Теперь, когда о Гесе Мироновне наслышана Европа… О, он хорошо знает: люди ее круга не испрашивают милости, но ведь случай особый, решительно ни у кого не будет никаких нареканий.

Геся видела, как у него вздрагивают веки. Она слышала его убеждающий, молящий голос. Мельком прочла прошение: «Ради ребенка…» Август Антонович обмакнул перо в чернильницу, совал перо Гесе. Она смотрела на прошение: «РАДИ РЕБЕНКА…» И вдруг лицо ее исказилось.