Буря на Волге - Алексей Салмин

— Я знаю, Валентина Викентьевна, такие рассказы, как «После бала», я только солдатам рассказываю.

— Ну, хорошо, милая, желаю успеха, — крепко пожала руку Наде Горева, и они расцеловались.

Надя вышла повеселевшая, точно почувствовала новые силы. Еще усерднее принялась она за работу, интересную для нее самой и необходимую для солдат, уходивших в свои роты и команды.

Глава девятая

Весна была в самом разгаре. Уже заполыхал цветом, точно снежной метелью, фруктовый панский сад вокруг построек, где был расквартирован полк, в котором служил Чилим. Было приказано разбить палатки в этом фруктовом саду и выселиться из помещений туда.

В полк влили пополнение, укомплектовали все роты и команды. Полк снова превратился в крепкую боевую единицу. Его можно было опять загнать в грязные окопы, поставить под неприятельские пули, морить голодом и гноить под проливным дождем. Но командование почему-то медлило с отправкой полка на переднюю линию.

После читки манифеста вскоре начались выборы комитетов. Солдатам и тут не повезло. В комитеты были избраны почти все из офицерского состава. А если случалось некоторым солдатам на митингах резко покритиковать старые порядки и начальство, то их старались поскорее убрать, запрятать подальше. Зуботычины почти прекратились, но некоторые офицеры по-прежнему грубили.

Солдаты думали о своих правах, о том чтобы можно было свободно говорить с трибуны, обсуждать свои наболевшие вопросы.

— Вася! — крикнул однажды Кукошкин Чилиму. — Вот чего, дружище, ты часто жалуешься на судьбу солдата...

— Hy что же? — спросил Чилим.

— А вот что: сегодня в два часа дня намечен митинг, на котором ты можешь высказаться перед всем полком.

— Не знаю, Федя. Я, пожалуй, не сумею высказаться перед таким большим сборищем.

— Ну, как сумеешь. Тут красноречие не требуется, лишь бы сказано было правдиво. А я знаю,ты это сумеешь, — уговаривал Кукошкин, агитатор и член ротного комитета.

— Ладно, попытаюсь, — согласился Чилим.

Вскоре толпы солдат обступили со всех сторон ту самую трибуну, с которой недавно полковник читал манифест. На нее часто взбирались офицеры, произносили горячие речи, Изредка появлялись солдаты и тоже говорили, правда, не гак красноречиво, но убедительно и им шумно аплодировали.

Только что сошел с трибуны офицер, поднялся высокий плечистый солдат. Он, улыбаясь, обвел взглядом толпу. Серебряный крестик на новенькой георгиевской ленточке ярко блестел у него на груди.

— Жми, Вася! — кто-то крикнул из толпы

Первый взвод, увидя своего любимца на трибуне, громко зааплодировал, а за ним и рота. Чилим выдернул бумажку из-за отворота шапки, расправил ее и громко заговорил:

— Товарищи солдаты! Я хочу сказать, что такое солдат. До сегодняшнего дня нам говорили, что солдат не должен рассуждать. Все его слова: «Так точно!» «Никак нет!» «Слушаюсь!» Так нас учили дядьки. Правильно я говорю?

— Правильно! — загудела толпа.

— Так вот, друзья мои! Теперь в жизни солдата наступила новая полоса. Вот только что передо мной выступал господин капитан. Он говорил, что и солдат такой же человек, только он имеет образование скотское... Верно он сказал? Конечно, верно. Это в каждом городском саду у ворот написано: «Собак и солдат в сад не пускать». А почему солдат неграмотный? Да потому, что все солдаты из семей рабочих и крестьян. А мы отлично знаем, что для детей рабочего и крестьянина двери гимназий и университетов были закрыты, Также рабочие и крестьяне не имели ни средств, ни времени, чтобы учиться. Они с малых лет должны были идти добывать собственным трудом кусок хлеба.

— Здорово лупит, — шепнул Бабкину Кукошкин.

— Почему нас не пускали учиться? — продолжал Чилим. — А вот почему. Получивший образование рабочий скорее мог бы увидеть, кто его угнетатель, а поэтому начал бы скорее искать пути избавления. Вот и теперь еще господа офицеры заставляют нас кричать «ура» за царя, которого давно уже нет! Царский трон уже свалился вместе с подгнившими столбами. А вместе с ним отпала и ваша власть, господа офицеры, закрывать глаза и затыкать рот солдатам своими кулаками.

— Большевик, сволочь! — истерично завизжал пьяный офицер с тонкими усами на прыщавом лице и выстрелил.

Чилим замолчал. Зажимая правый бок, он тихо опустился на трибуну. Несколько человек кинулись к нему, подхватили его, понесли в лазарет. Толпа загудела и, обезоружив офицера, уже хотела расправиться с ним. Но Кукошкин закричал:

— Ребята! Нельзя делать самосуда, надо отвести его в комендатуру!

— Какого черта! Решить надо на месте! — кричал Бабкин.

— Ребята, ребята! Так нельзя! — закричал Кукошкин. — Если мы его сами укокошим, нас и обвинят. А мы его должны сдать в комендатуру, а там уж разберутся, что с ним делать.

Группа солдат во главе с Кукошкиным, подталкивая в спину капитана, повела его в комендатуру. Сдав в комендатуру капитана, Бабкин с Кукошкиным быстро вернулись в роту.

— Закиров! — крикнул Кукошкин, заглядывая в палатку, в которой жил Чилим. — Ну, как Василий, жив?

— Жива! — ответил Ильяс. — Только был у него.

— Он разговаривает?

— Калякал, когда мы там был. Рана ему перевязал.

— Пойдем, проводи нас к нему.

— Айда, — быстро вылезая из палатки, сказал Ильяс.

Втроем они прибежали к госпиталю. Но к Чилиму их не пустили. Сестра пояснила, что он в тяжелом состоянии, ему нужен покой. Так они и ушли, не повидав своего друга. А ночью полк был уже отправлен на переднюю линию.

У солдат, занявших окопы, сегодня точно праздник. Погода самая праздничная. Кругом кипит жизнь, вокруг зеленеет. В синеве над полями вьется жаворонок со своей звонкой, ликующей песней, улетающей куда-то ввысь, к самому солнцу. С самой ночи еще не слышно было ни единого выстрела. Но ясно, эта тишина и радость долго длиться не могут. День клонится к вечеру. Солнце косит лучами, пронизывая еле заметные над окопами испарения от высыхающей земли. А по ротам уже отдан приказ командира полка: подготовиться к ночному наступлению.

Полковник Ушнов сидит в своем крепком блиндаже, далеко в тылу, над развернутой картой боевых действий и слушает анекдоты своего адъютанта.

Вечер сменяется короткой теплой ночью. Грохнула пушка, за ней другая, Просвистели, проулюлюкали над головами солдат снаряды, где-то впереди, в темноте разорвались они глухими ударами. И снова выстрелы. Все вокруг наполнено пороховым удушливым дымом. Подается команда — тягучая, пронзительная:

— Вперед, в атаку, ур-р-ра! Ур-р-ра!

Непрерывное «ура» смешивается с ружейными выстрелами, пулеметными очередями, с шипеньем ракет, криками раненых и стонами умирающих.

Неприятель тоже не спал. Застрочили его пулеметы, заухали минометы, около проволочного заграждения то и дело грохали, вздымая клубы дыма и земли, фугасы. Оставив массу убитых и раненых, полк отступил в свои прежние окопы.

Командование еще раз приказало повторить операцию, и опять тот же результат. А в середине июля был получен приказ оставить и эти окопы. Командиры торопили солдат, так как отступал не только один полк; откатывались к своей старой границе несколько дивизий.

На вторые сутки отступления солдаты узнали, по части русских войск находятся в окружении.

На шоссейных дорогах тянулись в три ряда обозы, на всех мостах создались пробки. Начальство торопилось выбраться вперед и удрать. Полковник Ушнов катил впереди полка на панском фаэтоне, запряженном в дышло двумя плотно упитанными иноходцами. Он часто кричал на кучера Кадникова и толкал его в спину ножнами шашки.

— А ну, живей! Живей погоняй, сучий сын! В плен хочешь сдать меня, мошенник!

У кучера, здоровенного солдата, то и дело свистел в руках хлыст, оставляя рубцы на крупах иноходцев.

Ночью лошади вырвались на свободную дорогу и понеслись в галоп. Полковник привстал с сиденья — не то посмотреть на дорогу, не то дать нагоняй кучеру, но дорога круто повернула влево, и лошади сделали сильный скачок. Что-то треснуло, что-то хлопнуло, фаэтон накренился, но Кадников сумел выправить и, не оглядываясь, все гнал и гнал. Почувствовав, что фаэтон легко подпрыгивает на выбоинах, кучер оглянулся: полковника в фаэтоне не оказалось. Кадников хлестнул лошадей и погнал дальше.

Ушнов на повороте вывалился из фаэтона и, скатившись под откос, воткнулся в болотную жижу. Из-за тучной комплекции Ушнову не удалось выкарабкаться, он все глубже оседал в трясину.

Мимо проезжал интендантский обоз. Один ездовой услышал во тьме крик:

— Погибаю! Братцы, помогите! Спасите, братцы!

— Кто тут орет? — спросил, соскакивая с повозки, солдат.

— Помоги, браток, солдату! — ответил полковник.