Вишенки в огне - Виктор Бычков

– Это ещё зачем? Чужое брать? И не смей, дурень! Ишь, что удумал: кошёлку ему подай! Я тебе так подам, так наберу, что руки отсохнут! – пригрозила сверху. – Я и помру, а чужого в руки не возьму, не то что… И не отсохли твои голова с руками до такого греха смертного додумавши, антихрист?

– Не бранись, старая: не о твоих и моих руках молвлю. На мне креста нет, что ли? С чего это ты так на меня ополчилась? Тут Емелюшка наш по кускам лежит: рука отдельно от тела, кишки… и всё такое… прости, Господи… – старик истово перекрестился, всхлипнул.

– А Господи ж Боже мой! – заголосила баба Нина. – Как же я не догадалась? А ты, дурак старый, молчишь. Не мог сразу сказать? А я гляжу: Емелюшки-то нашего нету, а он вот где, вот он как, отрадушка наша. Вот он где смертушку-то принял, радость наша единственная, красавец наш ненаглядный, голубь наш сизокры-ы-ы-ы-лый, – наладилась причитать старуха.

– Боялся, что скажу, а ты и дитёнка удержать в руках не сможешь, уронишь. Слабая ты у меня, кишка тонка в таком суръёзном деле. На меня орать ты мастерица. А вот тут, в мужицких делах… в солдатских… сразу в голос. Это Емелюшка на себя смерть-то взял, выходит, ребятёнка собой прикрыл. Вот он какой, Емелюшка-то наш. Святой человек. Как солдатик. А ты говоришь…

Как не пытались, а так и не смогли достать тело юродивого из погреба: сил не хватило. Осталось лежать ещё одну ночь.

Долго искали матушку Агафью, звали, кричали, пока старик не увидел кровь на лесенке и не догадался подняться на колокольню. Бабку позвал.

– Ты, вот что, дева, – дед Панкрат долго сморкался в кулак, отводил взгляд в сторону, тёр заслезившиеся вдруг глаза. – Думку я имею, что народ звать на помощь надоть, по – христиански дело обставить требуется. Вдвоём не осилим.

– Ой, Бо-о – оженьки! Два батюшки один другого сто-о – оили, две матушки, одна другой кра-а – аше… – в очередной раз принялась, было, голосить старуха, но дед строго одёрнул.

– Не время, старая, потом поплачем, вместе, всем миром плакать станем, поголосим, дадим волю слезам. Я думаю, что тебе треба пробраться, скочить как-то до Борков. Там найдёшь мамку Мишки Янкова, рыбака, Янчиху, обскажешь ей, что да как. А она сыну… Даром, что он в Вишенках… Уж он поймёт, кому и что потом сказать. Кольцовым передать надо за дочку. Они своих не бросают, я их хорошо знаю. Похоронят матушку у себя в Вишенках. Вот так вот. И батюшке лекарь нужен, Дрогунов пусть… – старик не выдержал, расхлюпался, разрыдался. – И… мальца… это… и – и – и – эх, жизня, раз туды её в корень. Пристроить мальца-то надо, вот как. И Емелюшку нашего… И коровёшка… там… не доена, не поена. Кабанчик, слышь? орёт, тоже есть-пить просит скотинка.

Старушка перекрестилась, потуже подвязала платок, крепче сжала палку в руках, на удивление сразу и безропотно подчинилась, собралась в дорогу.

– Я бы… это… и сам сбегал в Борки, скочил ба и сам, – извиняющим голосом заговорил дед. – Да меня могут антихристы за партизана принять. Всё же мужик я, какой-никакой, а мужик. Они в каждом мужчине ворога ищут. Вот. А ты, Нинка, мышкой, мышкой… это… проскочишь. Бабам веры больше. А я тут пробегусь, народ скличу. Ты… Нинка, тебе… это… по скорости равных не было, вот. Шустрая была с мальства. И сейчас ещё жеребца колхозного обскачешь, а уж битюга немецкого точно обойдёшь, фору дашь, итить твою раз туды… Беги, любушка, а я уж тут…

– «Ни – и – инка», – передразнила мужа бабушка. – Вишь, вспомнил: «Ни-и – инка», «лю-у-убушка». Как что, так «Ни-и – инка», а как что, так «старая карга». Беги уж, бегун. Побежит он, прости, Господи. И скажет же, слухать нечего. Жеребца… это… Когда это было? Побегу-у, куда я денусь. Так всю жизнь на мне и выезжал, муженёк, и теперь слезть не можешь, мужчи-и – ина. За церковкой потом пригляди, если что… Да и мальчонку не забудь, скоренько вернись, пока не проснулся. Мужи-и-ик, прости, Господи! Ты хоть сам помнишь, когда мужиком-то был? Давай быстрее людей скликай, пусть по хозяйству управятся, а я мигом, я туда-обратно. А вы тут миром порешайте… Да гляди: что бы чужого ни – ни! И за людьми приглядывай: время сейчас тяжкое, многие святое в себе потеряли, могут и во грех… своровать… это… Гляди мне… Вернусь, голову откручу, если что… Не посмотрю, что прикрутили папка с мамкой в детстве.

– Ага, ага, это мы миром решим, с церковкой-то, миром. И с дитём решим, и с коровёшкой обставим как надо, – дед направился на деревню. – Что ж я, непонятливый как ты или твоего батьки дети? Она ещё напоминает, – бубнил по дороге старик. – Сама бы лучше поспешала, девушка, прости, Господи. Тьфу, одной ногой… это… а об мужиках всё долдонит. Голодной куме… это… на уме одно, карга старая. Меня ещё учить будет, итить её в корень… Голову… она мою… Много вас, охотников, до неё… Так и норовите сесть и ножки свесить… Хлудиной надо было, а то… это… чаще. И солдатиков, что под яблонькой… это… схоронить. И Емелюшку нашего… святого человека, по – христиански, по – человечески…

Глава одиннадцатая

Впереди на лошади ехал Вася Кольцов. За ним покорно шёл привязанный к седлу другой конь. На нём сидел старший брат Вовка. Лошади шли шагом, всадники и не торопили. Ощетинившись оружием, по обе стороны шагали бойцы взвода партизанской разведки. Они тоже не спешили. Четверо разведчиков несли носилки с раненым, бредившим, не приходящим в сознание отцом Пётром. На руках Васи Кольцова, прижавшись, сидел тёзка и племянник Василёк, с удивлением и интересом глядел вокруг, крутил головкой. А чего волноваться? Ребёнок спокоен: следом за ним едет его мамка на руках у дяди Вовы. А папку вообще несут на носилках. Мальчик уже несколько раз порывался ехать с мамкой, а ещё лучше – с папкой, только дядя Вася не отпускает. И мамка молчит, не зовёт к себе. Странно. И папка молчит. Зато дядя Вова так скрипит зубами, что Василёк даже здесь слышит. И дядя Вася неразговорчивый. Тоже молчит, только всё вздыхает и вздыхает.

Пригревшись, убаюканный мерным ходом лошади, мальчик уснул. Тянущаяся из – за Деснянки тёмная туча несла с собой свежую осеннюю холодную сырость, что срывалась и летела вниз мелкими каплями дождя, бодрила путников, заставляя то и дело поёживаться от холода, содрогнуться от озноба. Зябко. Стыло. Неуютно. Тяжко.

Ещё день назад командир разведвзвода Володя Кольцов только-только зашёл в шалаш, уже снимал с себя ремни, собирался отдохнуть после разведки, как появился посыльный.

– Вовка! Данилыч! – Бокач-младший стоял у входа в шалаш, мял шапку в руках, отводил глаза.

– Что-то случилось? – по поведению друга Володя понял: что-то стряслось. Просто так Васька не пришёл бы, не стал мешать отдыхать. – Погоди, куда бежишь?

– Ты… это… командир, товарищ Лосев кличет, – повернувшись, Бокач ускоренным шагом направился глубь лагеря, не стал дожидаться приятеля.

Перед входом в штабной шалаш, понурив головы, стояли дядя Ефим, дядя Никита Кондратов, Бокач-старший. Никита Иванович вроде наперёд кинулся, потом остановился, в отчаянии то ли крякнул, то ли тяжко вздохнул, судорожно вытащил кисет из кармана, трясущими руками принялся крутить самокрутку.

Остальные, увидев приближающегося Вовку, разом отвернули головы, отводили взгляд.

– Что случилось, дядя Ефим? – Володя уже почуял неладное, раз так ведут себя все. Заволновался вдруг.

Ефим Егорович молчал, только крепко сжал руку племянника, подтолкнул в шалаш.

– Папка там, Кузьма. Всё там скажут, я ещё сам толком не знаю.

В углу на кучке свежей травы крепко спал рыбак Мишка Янков. Лосев сидел на чурбачке, Корней Гаврилович Кулешов нервно курил, на корточках у входа замер отец Данила Кольцов. При появлении сына даже не встал, только тянул и тянул самокрутку, выпуская густые клубы дыма вокруг себя.

– Бра-ати-ик! – от стены шагнул Кузьма, крепко обнял Вовку, коснулся мокрой щекой щеки брата. – Сестрички нет у нас, бра-ати-ик! Ага-аши-и! Агафьюшки-и не – е-ету!

Потом уже Лосев Леонид Михайлович и Бокач Фома Назарович рассказали, что было на церковном дворе во время позавчерашнего боя; как спешил к партизанам Мишка Янков, который сейчас спит, уставший. Шёл по трясине, дважды был на грани утонуть в болоте, но Бог миловал, прошёл-таки. Он-то пока плохо знает тропинки, по которой прошли только что разведчики.

– Мы-то думали: кто так хорошо помог нам пулемётным огнём с колоколенки? Оказывается, это отец Пётр с матушкой, – начальник штаба Корней Гаврилович пододвинул братьям по чурбачку, предложил сесть. – Мы вас, конечно, понимаем, сочувствуем, но надо что-то делать. И о живых думать надо. Говорит Мишка Янков, что отец Пётр живой был ещё вчера утром, как бабка Прокопиха обсказывала. Ну, а матушку… Тут уж вы, Кольцовы, решайте, маракуйте, что да как. И племянник там, мальчонка…

Весь взвод добровольно вызвался помочь командиру вывести из Слободы родственников. Живых и мёртвых. Командование не возражало. Надо было успеть за ночь. Ночь – это именно то время, когда ещё хоть как-то партизаны контролируют ситуацию, могут передвигаться. С наступлением дня над лесом висят немецкие самолёты-разведчики. Мало-малейшее шевеление, дымок, и всё: тут же прилетают бомбардировщики, и начинается такая круговерть, что хоть святых выноси.