Дворцовые интриги и политические авантюры. Записки Марии Клейнмихель - Владимир Осин

После всего этого я достигла, как мне казалось, последнего акта: врачебного осмотра.

Все хлопотавшие о разрешении на выезд подлежали осмотру в комиссии большевистских врачей. Свидетельствам знаменитых профессоров и специалистов не придавали никакого значения. Пять дней сряду ходила я безуспешно в этот новый комиссариат, все не попадая в очередь. Нас было очень много, и я должна была приучаться к терпению, так необходимому теперь тем несчастным, которые переживают в России эру свободы. В тесных комнатах был спертый, удушливый, вероятно, полный всевозможных бацилл воздух, нередко выносились оттуда тяжелые, заразные болезни. На малейший вопрос большевистская бюрократия отвечала руганью. Я уже совершенно пала духом, как вдруг дверь растворилась и я с пятью другими очутилась перед ареопагом из пяти советских врачей. Один «товарищ» с длинными грязными волосами, в очках на носу, выдававшем его семитское происхождение, сидевший за отдельным столом, очевидно комиссар, сказал нам резким тоном: «Раздевайтесь!», как будто мы были новобранцами. Мы расстегнули наши платья, и каждую из нас стал свидетельствовать отдельный врач: смотрели пульс, выслушивали сердце, выстукивали. Должна отдать справедливость всем свидетельствовавшим нас пяти врачам — они выказали по отношению к нам большое сочувствие и, видимо, тяготились навязанной им ролью. Они выслушивали нас очень добросовестно, но комиссар все время их подгонял. Врач нашел у меня всевозможные болезни, даже такие, о которых я бы боялась подумать, и дал мне в этом свидетельство, по которому мне оставалось жить еще только несколько месяцев. Несмотря на это, я ушла от него в почти радостном настроении — несомненно, я получу разрешение на отъезд!

На следующий день отправилась я в Комиссариат по иностранным делам. После долгого ожидания и толкания в густой толпе народа меня, наконец, принял комиссар по иностранным делам[109], молодой грузин Лоркипанидзе, человек атлетического сложения. Он сухо сказал мне, что просмотрит мои бумаги. Этот Лоркипанидзе несколько дней тому назад нанес удар кулаком в грудь княгине Палей, обратившейся к нему по какому-то делу. Это были новые приемы русской дипломатии: вместо осторожных, обдуманных фраз дипломатов — удар кулаком, способ короткий, ясный и не допускающий никаких недоразумений.

Несколько дней спустя в 7 ч. вечера красноармеец принес мне бумажонку, на которой был нацарапан приказ явиться к Урицкому на Гороховую для получения паспорта. Урицкий был председателем чего-то вроде «Comite de salut public»[110]. Имя его заставляло нас дрожать так же, как несчастной памяти французских аристократов имя Фукье Тенвиля. Несмотря на это, я обрадовалась этой бумажонке, так как в ней было ясно сказано, что меня призывали для того, чтобы вручить мне паспорта. Меня все-таки встревожило одно обстоятельство: я должна была, как гласила полученная мной бумажка, быть в 12 часов дня, а получила это приглашение только в 7 часов вечера того же дня. Это произошло не по моей вине, но так как у нас пользуются всяким поводом для обвинения высших, это опоздание меня очень встревожило. Долго до назначенного времени отправилась я на следующий день на Гороховую, но она была закрыта для публики, много красноармейцев оцепило здание, где жил Урицкий.

Урицкий был убит. Никто не сожалел об этом более, чем я, так как я сразу поняла, что террор станет все усиливаться и моя поездка за границу может не состояться. На следующий день были арестованы наши друзья, князь и княгиня Меликовы, оттого что убийца Урицкого, социал-революционер, студент-еврей Каннегиссер, как-то случайно заходил в дом, где они жили. Я сама видела, как взвод солдат вел в тюрьму толпу женщин, среди которых я узнала несчастную княгиню Меликову, несшую в руках сверток со своим бельем. Несколько дней спустя мне повстречалась другая группа арестованных, среди которых я увидела наших частых партнеров в бридж полковника графа Лорис-Меликова и генерала графа Татищева, жена которого, дочь обер-гофмейстера Нарышкина, шла с плачем за этим печальным шествием. Вскоре после этого граф Татищев был расстрелян, что касается графа Лорис-Меликова, то, как говорят, он поныне томится в одной из московских тюрем. Мгновение я думала, что настал мой последний час, как оба они, узнав меня, приостановились на мгновение, позвали меня по имени и громко воскликнули: «Ведут в тюрьму, сделайте все для нашего освобождения!» Солдаты погрозили мне прикладами, но, спеша, прошли далее. Это произошло в двух шагах от моей квартиры на Миллионной. Я поспешила в датское посольство, где жил наш ангел-утешитель, добрые дела которого перечислить невозможно, госпожа Скавениус, и ее супруг тотчас же предпринял необходимые шаги для того, чтобы попробовать спасти этих несчастных.

Неделю спустя решилась я снова с имеющейся у меня бумажонкой отправиться узнать о моей судьбе. После многих усилий и расспросов в различных местах добилась я, наконец, права стать в очередь с остальными, причем мне сказали, что когда очередь дойдет до меня, я буду принята помощником Урицкого товарищем Иоселевичем. Меня повели в зал, где я часто играла в бридж у княгини Оболенской. Этот когда-то элегантный зал, в котором собирался цвет петербургского общества, был обращен теперь в клоаку, паркет был так заплеван, что нельзя было найти места, куда поставить ногу. Запыленная, разбитая мебель являлась верным символом теперешней России. Единственный свидетель прошлого — старый, голодный курьер узнал меня и прошептал горестно: «Что за время, Боже мой, что за время!»

В течение многих часов ожидания, проведенных мной с другими, относившимися крайне подозрительно друг к другу, я видела много арестованных, окруженных красноармейцами, проводившими их через зал и награждавшими их толчками и ударами прикладов. Я не знала, откуда шли эти люди и куда их вели. Я была поражена, почти не видя среди них интеллигенции. Это были все люди из народа: преимущественно кухарки, разносчики, крестьяне. Шум стоял ужасный, так как все они одновременно кричали, отвечая руганью на расточаемые им пинки. Я могла себе объяснить этот арест простонародия лишь доносами, очень любимыми и поощряемыми советским правительством. Так, ссора между двумя извозчиками или торговками, кончавшаяся раньше по большей части только бранью, теперь обыкновенно кончалась доносом. Иногда оба ссорившиеся доносили друг на друга и оба бывали арестованы или освобождены, часто же и расстреляны — это зависело от случая и счастья. Наконец спустя четыре часа подошел ко мне красноармеец и сказал: «Теперь Ваша очередь. Товарищ Иоселевич Вас примет». Мне было известно, что Иоселевич имел на своей совести несколько тысяч смертных приговоров, и я не могла побороть в себе волнения при мысли, что я сейчас увижу эту жестокую личность.