Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

– Ты все еще влюблена в Далмау, – заявила Дора несколько дней тому назад, когда они уже лежали в постели, словно упрекая Эмму за то, что она в тот же самый вечер отшила очередного претендента, водителя трамвая; он был гораздо старше ее и говорил только о маршруте, который проделывал каждый день, причем хвастался так, будто перевозить с места на место кучку жалких пассажиров – все равно что пересекать океан, управляя парусным судном.

Эмма задумалась над словами подруги. Прошел уже почти год с тех пор, как погибла Монсеррат, а они с Далмау так нелепо расстались. Ясно, что забыть Далмау она не могла и невольно сравнивала с ним всех мужчин, с которыми ее знакомила Дора. Далмау, он… он был гением. Все остальные – серые людишки. Тысячу раз она мечтала о будущем рядом с Далмау: он на вершине славы, им восхищаются, ему завидуют. Она рядом, делит с ним его успех; все так, как Далмау ей обещал много раз. Что могла Дора предложить ей взамен: почти лысого водителя трамвая?

– Этот твой гений вышвырнул тебя, как старую шлюху! – вызверилась Дора и повернулась спиной, уязвленная признаниями подруги.

– Ты права, – удрученно согласилась Эмма.

И решила принять кандидата, следующего за отвергнутым водителем трамвая. Ей пришлось пообещать это Доре, поскольку та отказалась и дальше устраивать свидания. «Ради чего? – посетовала девушка. – Мы с Хуаном Мануэлем стараемся из приязни к тебе, а ты капризничаешь, как царица Савская, и это для нас обидно».

Его звали Антонио, и он был каменщик. Эмма прикинула, что ему двадцать два – двадцать три года. Довольно приятной наружности, хотела она уверить себя, чтобы не впасть в предубеждение. Нет, все-таки пришлось признать правду. Твердые, правильные черты портил приплюснутый нос, видимо сломанный в драке или при падении; густые брови срастались на переносице, курчавые черные волосы падали на лоб. Не так уж он и безобразен, утешала себя Эмма. Зато уж точно большой и сильный. Еще какой. Дольше, чем позволяли приличия, Эмма разглядывала его руки: могучие, с грубыми толстыми пальцами, шершавые даже на вид, такими руками можно ухватиться за самый толстый канат и тянуть его, а можно, наверное, и ударить… Никакой культуры, он ведь каменщик, может, даже неграмотный, они почти все такие, но Эмма невольно удивилась, когда Антонио, немного освоившись, с жаром заговорил о том, что знал: о рабочей борьбе.

Идеи у него были грубые и простые. Он всего лишь повторял слова Лерруса, одного из лидеров радикальных республиканцев. «Попов мочить в сортире!» «Нам должны платить больше, наши заработки курам на смех». «Дети не должны работать. Знаешь, сколько я видел детишек, покалеченных на производстве?» «И нам полагается отдыхать по воскресеньям». «И насчет рабочего дня: что скажешь о рабочем дне?» Они гуляли по Параллели, где развлекался простой народ, сидели на террасе кафетерия, откуда мигом исчезли Дора с женихом, поскольку малодушный продавец шляп не выносил революционных речей. Зато Эмма как завороженная слушала слова Антонио; эти лозунги когда-то были для нее привычны, составляли часть повседневной жизни; за эти иллюзии ее подруга лишилась чести в тюрьме, а на улицах – жизни. Она сама лишилась… Резко взмахнув рукой, так что спутник ее удивился, она выкинула Далмау из своих мыслей и сосредоточилась на голосе каменщика: хриплый, страстный, он звучал укором, ведь после гибели названой сестры Эмма оставила борьбу угнетенных бедняков против богобоязненных богатеев. Голос этот воодушевлял, а ей так долго этого недоставало; казалось, будто рядом с таким мужчиной жизнь снова призывает ее к славным свершениям.

Торговец курами взял ее под локоть: пора было вставать, выходить из поезда, и это вернуло Эмму к реальности. Она стукнула старика по руке корзиной, пробежала по вагону и выпрыгнула на голый перрон станции Бонанова. Пошла вслед за Матиасом по немощеным улицам, за которыми простирались поля. Им на пути попадались фермы, монастыри, коллежи и большие господские дома, а между ними – обработанные участки или пустоши; зимнее солнце поднималось из-за горизонта, и туман, окутывавший их, понемногу развеивался. Многие из домов, рассказывал торговец курами, в это время года пустуют, это летние резиденции тех барселонских богачей, которые еще не привыкли проводить лето на побережье или в местах, более отдаленных от большого города.

То были настоящие дворцы, рядом с которыми Эмма себя почувствовала совсем маленькой. Челядь клиентки, которой Матиас вез гусей, не пустила торговцев даже на кухню, их приняли в дверях черного хода. Там им заплатили восемнадцать песет и отправили восвояси. Эмма отстала, не в силах отвести глаз от дома: колонны, портики, огромные окна, мраморные плиты, башня, с которой, наверное, можно увидеть весь город и даже море. Она делит постель со своей подругой Дорой, которая стрижет шкурки кроликов и помолвлена с ничем не примечательным продавцом шляп; вот все, что у Эммы есть в жизни: половина кровати в съемной комнатенке, темной и такой крохотной, что негде повернуться. А богачи Барселоны закрывают на зиму роскошные дворцы, дожидаясь, пока летняя жара заставит искать прохлады на более возвышенной и открытой местности.

Эмма не слышала, как Матиас торопил ее, забежав на несколько шагов вперед и в изумлении остановившись. Старик промерз насквозь, притопывал, пытаясь согреться, и что-то кричал. Эмма не вникала в слова, которые вылетали у него изо рта вместе с облачками пара. Многие из этих особняков, несомненно, принадлежат дельцам-промышленникам Барселоны, тем самым, что яростно противятся борьбе их работников за свои права.

Об этом ей рассказывал Антонио. Экономический кризис ударил по массе рабочих. Во всем мире повысились цены на хлопок, и это пошатнуло текстильную промышленность Каталонии, ведущую отрасль ее экономики. Механизация на фабриках отнимала у людей рабочие места. Мужчин увольняли и нанимали женщин за половинную плату. После провала злополучной всеобщей забастовки начала 1902-го, во время которой погибла Монсеррат, рабочие продолжили борьбу, но уже не слушая анархистов, потерпевших крах, а вверившись другим политическим и общественным движениям, и в том числе леррусизму.