Дочь тумана и костей - Лэйни Тейлор

— Но чего еще стоило ожидать от Стелианцев? Дикое племя. Почти такие же, как эти твари химеры. Смотри, чтоб ее кровь в тебе не дала знать о себе.

После этих слов он удалился, оставив Акиву с горящей болью в плече и новым настойчивым желанием узнать то, о чем до этого ему совершенно не было дела: какая кровь текла в его жилах?

Могла ли его мать на самом деле быть Стелианкой? Казалось бессмысленным, что Иорам мог взять в свои наложницы Стелианку — у него не было никаких дипломатических отношений с этим "диким племенем" с Дальних Островов. Это были серафимы-отступники, которые никогда бы не отдали своих женщин в качестве подати. Как, тогда, она попала сюда?

Стелианцы были известны двумя вещами. Во-первых, они славились своей ярой независимостью — они никогда не входили в состав империи, столетиями стойко отказываясь объединиться со своими собратьями серафимами.

И второе — они были приверженцами магии. В темных глубинах истории существовало поверье, что первыми магами были Стелианцы, и ходили слухи, что они до сих пор занимаются магией, не известной в других местах Эреца. Иорам ненавидел их, потому что был не в состоянии ни завоевать, ни изолировать этот народ, во всяком случае, не тогда, когда была необходимость сконцентрировать все силы на войне с химерами. Но не было никаких сомнений (и об этом немало судачили в столице) в том, что станет его следующей целью, когда чудовища будут сломлены.

А что касается его матери, Акива так ничего и не смог выяснить. Гарем был отдельным миром, настолько закрытым, что ему даже не удалось найти подтверждение, что там вообще когда-то жила наложница-Стелианка, уже не говоря о том, что он был ее ребенком. Но все же, после встречи с отцом, внутри Акивы появилась симпатия к этому незнакомому народу и интерес к магии.

Он пробыл в Астрае больше года и, помимо физиотерапии, спаррингов и нескольких часов в день, проводимых в тренировочном лагере за муштрой новобранцев, оставшееся время тратил на себя. После того дня он начал проводить это свободное время с пользой. Ему было известно о жертвенной боли и, благодаря ране на плече, у него теперь постоянно был ее целый бассейн, в котором можно было утонуть. Наблюдая за новыми магами (для которых он, простой солдафон, был что букашка, ползающая под ногами), он выучил базовые манипуляции, начиная с призывания. Он отрабатывал это на воронах-летучих мышах и моли-колибри, в темноте ночи управляя их полетом — то выравнивая их в ряд, как стаю перелетных гусей и направляя вверх, то призывая их обратно вниз усесться на его плечах или сложенных ладонях.

Это давалось легко, поэтому он с энтузиазмом продолжал и очень быстро освоил все, чем владели маги, что, впрочем, нельзя было назвать большим достижением — все, что теперь называли магией, немногим превосходило трюки, показываемые в светских гостиных. И Акива не считал себя чародеем или чем-то подобным, но был настойчив и, в отличие от придворных щеголей, называвших себя магами, ему не приходилось хлестать, жечь или резать себя, чтоб найти магическую энергию — она была в нем, слабая, но постоянная. Но настоящей причиной, благодаря которой он превосходил их, были не боль и не его настойчивость. Этой причиной была его мотивация.

У надежды увидеть девушку появился план.

Он состоял из двух этапов. Первый основывался на магии: усовершенствовать гламур, который скроет его крылья. Для этого существовали манипуляции маскировки, но они были примитивными, позволявшими лишь "заскочить" в место, в котором можно обмануть глаза (с расстояния), заставив их пропустить предмет маскировки. Но это не было невидимостью. Поэтому чтобы пробраться незаметным среди врагов (а именно это он и собирался сделать), необходимо было придумать что-нибудь получше.

И он начал работать над этим. На это ушли месяцы, но Акива научился погружаться в свою боль, словно она была отдельным пространством, внутри которого все выглядело по-другому — и ощущалось, и звучало, тоже, и было таким маленьким и прохладным. Боль, словно увеличительная линза, увеличивала и обостряла его чувства и инстинкты, и где-то посреди непрерывных, изматывающих попыток, у него получилось. Он добился невидимости. Это было достижением, которое могло бы принести ему славу и величайший почет императора, и потому он испытал глубочайшее наслаждение, сохранив новоприобретенную способность лишь для себя.

"Кровь даст о себе знать", — подумал он. — "Рано или поздно".

Вторым этапом плана был язык химер. Чтобы изучить его, Акива взбирался на крышу бараков, в которых обитали рабы и слушал истории, которые они рассказывали при свете источающих мерзкий запах костров (топливом для них служил навоз). Их рассказы оказались на удивление живописными и, слушая их, он каждый раз представлял свою девушку-химеру, сидящую где-то вот также, у костра, повествуя о чем-нибудь.

"Свою," — он поймал себя на мысли, что думает о ней как о своей, и это даже не показалось ему странным.

К тому времени, когда он вновь был отослан в свой полк в бухте Морвина, его акцент в химерском был все еще силен, но Акива считал, что в целом он уже готов приступить к выполнению своей затеи, во всем ее сияющем безумии.

ГЛАВА 40

ПОЧТИ КАК ВОЛШЕБСТВО

В те дни, его через расстояния влекло существование Мадригал, сейчас — Кару. Тогда его целью был Лораменди, оцепленный железными прутьями город химер, теперь — Марракеш. И опять он оставил позади Азаила и Лираз, только в этот раз они узнали обо всем.

Что они собираются сделать с этим, он даже не догадывался.

Лираз назвала его изменником, сказала, что ее тошнит от него. Азаил, побледнев, лишь пристально, с отвращением смотрел.

Но они дали ему уйти без кровопролития — его и их крови — и это было лучшим исходом, на который он мог надеяться. Расскажут ли они все их командиру, или даже императору, вернутся охотиться за ним, или будут его покрывать, этого он не знал. И не мог думать об этом. Летя над Средиземноморьем, с косточкой в руке, все его мысли принадлежали Кару. Он представил ее, ждущую его на сумасшедшей площади Марокко, где впервые встретился с ней глазами. Он мог представить ее так отчетливо, ее рука поднимается к горлу, по привычке пытаясь прикоснуться к косточке, а потом вдруг вспоминает, что ее больше нет.

Косточка у него. Все, что она означает — прошлое, будущее, — все это сейчас прямо в его ладони — почти как волшебство, как когда-то Мадригал сказала ему.

До той ночи, когда вновь увидел Мадригал, он даже не подозревал, что означает эта косточка. Она была надета на шнурок вокруг ее шеи, совсем не соответствуя ее шелковому платью, шелковой коже.