Мастер дымных колец - Владимир Хлумов

27

Потом Синекура был вполне любезен. Они вернулись в розовые покои, отобедали, и землянин под диктовку главврача института смерти написал от руки заявление на гильотину. Теперь, объяснил Синекура, остается пройти реабилитационную комиссию и дорога в Центрай открыта, а за дальнейшие действия товарища Петровича он не отвечает. Но одно условие все ж таки поставил: чтобы в двадцать четыре часа духу его не было в славном городе Центрае. Варфоломеев на все согласно кивал головой, дружески пожимал руки, клялся, божился, уверял, что он ученый, а никакой не социалист и не собирается вмешиваться в развитой демократический процесс. Одно только настораживало — исчезла Урса, вместо нее обед подавала злая худющая девка с тонкими, как у промышленных роботов, руками. Явно Синекура расчищал пространство вокруг вожделенного предмета.

После обеда Синекура и Варфоломеев под завистливыми взглядами обитателей розового этажа направились гулять по эксгуматору.

Человеческий глаз способен различать несколько сотен цветовых оттенков. Глаз центрайца не меньше. Этажи бывшего эксгуматора, взятые целиком, напоминали полотна Мирбаха. Сотни цветов, оттенков громоздились, пестрели, плавились жирным масляным светом. Красные этажи, этажи бордовые, синие, зеленые, цвета берлинской лазури, цвета английской красной, марс коричневый, марс темно-коричневый, кобальт, ультрамарин, индиго…

Синекура как заправский экскурсовод комментировал галерею скорбных грешников посттехнократического чистилища. Обитатели розового индиго обвинялись в незаконном хранении оружия и запрещенной литературы. Теперь нарушители законов бывшего времени отбывали справедливое перевоспитание путем непрерывных конспиративных заседаний. Разбитые на небольшие группки, именуемые подпольными кружками, они непрерывно пили кипяченую в автоматических титанах человеческую мочу и с надрывом готовили план будущего вооруженного переворота. «Только вооруженное восстание!» кричали с левой стороны коридора. «Только учредительное собрание!» доносилось из правых прокуренных блоков. Между блоками бегали студенты-посыльные с худыми конспиративными лицами. Замотанные оживленной перепиской между отдельными фракциями, они не обращали внимания на вдруг нагрянувшее начальство.

Наконец Варфоломеев выхватил из потока одного нахального студента и спросил, что у него под мышкой. Тот вначале хотел вырваться, но узнав господина главного врача, потуже запахнул телогрейку и попросил уставшим голосом перевести его к любителям подлинной правды. Синекура что-то пообещал посыльному, и тот, оптимистически улыбнувшись, сунул им прокламацию и исчез. Варфоломеев прочел: «Манифест. Граждане Центрая! Час пробил. Прогнившая кучка политиканов во главе с приват-министром Лепелтье узурпировала верховную власть. Под видом деэксгумации совершается расправа с политическими противниками. Оболванена большая часть населения республики. Промедление смерти подобно. Да здравствует вооруженное восстание! Подпись — Фракция Лунного Серпа». Синекура краем глаза скользнул по манифесту и ухмыльнулся.

— Странные люди, думают, раз появилась гильотина, то обязательно будет революция.

Не успел Варфоломеев возразить, как Синекура, зажав нос пальцами, прогнусавил:

— Пойдемте быстрее, сейчас будут заливать титаны.

И они, гонимые сизой волной вонючих испарений, устремились дальше. Синекура и на ходу не умолкал. Вот, мол, товарищ Петрович, несчастные люди. Мне их даже жалко. Но чего они хотели? Хотели оперативной работы, пожалуйста — вечная подготовка к восстанию. Чего еще лучше — миллион лет подготовки и никаких восстаний. А?

— Но ведь у них конкретная программа, — землянин вспомнил слова из манифеста.

— А! Повод всегда у таких людей найдется. Сейчас одно, завтра другое…

Вскоре они очутились в серых замызганных покоях, покрытых ровным слоем цинковых белил. Худые, озабоченные люди с большими головами, нет, впрочем, с большими мотоциклетными шлемами, в серых рваных салопах без толку слонялись по коридору, то и дело тюкая друг дружку головами. Некоторые, по-видимому, обезумев от постоянных сотрясений, громко ухали с разгона поперек упругой железобетонной стены.

— Ортодоксальные диалектики, — теплым воздухом шепнул Синекура. Проверяют на прочность свою философскую систему. Ишь, как стараются, гегельянцы младые.

Один, что поближе, долбил по бронзовому барельефу «Инструкция для проживающих в эксгуматоре» и приговаривал: «Вот тебе философия нищеты, вот тебе нищета философии, вот тебе философия нищеты, вот тебе…» Пот катился с его одухотворенного лица, слезы капали из серых метафизических очей.

— И долго они так будут? — спросил землянин.

— Пока всю дурь не выбьют, — Синекура показал кривой желтый зуб.

— Можно, я с ним поговорю?

— Пожалуйста.

Варфоломеев подошел к ближнему и тронул его рукой.

— Господин философ!

— Да, — размахиваясь головой для очередного удара, откликнулся ортодоксальный диалектик.

«Бум-гр», — ухнула бронзовая инструкция.

— Что вы делаете?

— Наслаждаюсь.

«Бум-гр».

— Нет, серьезно, — настаивал звездный капитан.

«Бум-гр».

Философ собирался с мыслями, не желая с ходу обидеть незнакомца.

— Я выделяю идеальный дух, абсолютное духовное «я».

«Бум-гр», как бы подтвердила плита.

— Но каким же образом? — удивился Петрович.

— В момент удара материальное, суть низменное… Бум-гр… останавливается, а легковесный идеальный абсолютный дух… Бум-гр… по инерции вытекает наружу.

— Но разве легковесное обладает инерцией?

— Кто это? — вдруг спросил философ у Синекуры.

— Петрович, покоритель Вселенной, — пояснил Синекура.

«Бум-гр», хотела пропеть инструкция, но философ остановился и с интересом стал разглядывать Варфоломеева.

— Вы что, всю — целиком?

— В общем, да, — скромно ответил звездный капитан.

— Что же так быстро? — философ растерянно развел руками.

— Так получилось, — Петрович сконфузился.

— Подождите, чепуха. Вселенная бесконечна, в ней нет предела. Нет, я не в геометрическом смысле, я в смысле перехода количества в качество.

— Нет никакого такого перехода.

— Как так? — возмутился ортодоксальный диалектик.

— Не оказалось.

— Чепуха, бред. Это невозможно, потому что подло, противно, скверно, — аргументировал философ. — Есть же абсолютный дух, великая непознаваемая холодная идея, наконец, запредельные пространства. Неужели это все болезнь ума?

— Да нет ничего такого, — Варфоломеев улыбнулся. — Все прощупано, измерено, сфотографировано.

— Но копенгагенская школа… — хватался за соломинку диалектик.

— Разум слишком слаб и пресен, чтобы взбодрить Вселенную.

— Для чего же тогда нужен разум? И зачем тогда бессмертие?

— Я и сам не знаю, — признался землянин.

— Вот тебе нищета… Бум-гр… философии, вот тебе философия нищеты, вот тебе…

Бедный философ, подумал Варфоломеев, влекомый Синекурой дальше. Тот все больше и больше загорался туристическим энтузиазмом. Так добрый хозяин, показывая гостю осточертевшие, опостылевшие владения, вдруг оживает от восторга свежего удивленного взгляда.

Ядовитая изумрудная встретила их целым сонмом экологических интриганов, корневиков и почвенников, отчаянных технологических пуритан. Здесь вообще не было дверей и коридора, наоборот, весь этаж напоминал барак, или точнее, пустырь с утыканными то здесь то там языками костров, шалашами, среди которых бродили полуголые люди, прикрытые в срамных местах папиросной бумагой. Противоречивые запахи навеяли воспоминания о простых земных радостях. Под ногами, в песке, поросшем куцыми кустиками, равнодушно белели кости какого-то древнего животного. Одной такой костью женщина с плоской спиной помешивала в обгоревшей перевернутой половинке глобуса. Рядышком сидел на корточках жилистый мужик и сквозь восходящие от чана потоки наблюдал, не подступают ли к его бедному очагу враги или какие-нибудь захватчики. Обнаружив на изумрудном горизонте гостей, он приподнялся, крепко сжимая сучковатое кривое древко. Измученное простотой жизни лицо осветилось с потолка зеленым искусственным светом и стало символом смертельной любви к окружающей ветхий очаг среде. На подходе к костру Синекура слегка притормозил землянина и указал на пол. Здесь обнаружилось, что вокруг неказистого подворья с очагом, с небольшой кучкой хвороста, с двумя ночными горшками, едва удаленными от места принятия пищи, с ветхим дырявым шалашом и натянутой между ним и горбатеньким козлом для распилки дров бельевой веревкой, на которой покачивались белые квадраты папиросной бумаги, — вокруг всего этого великолепия почва была размечена. По вычищенному от пыли и грязи паркету тянулась меловая петля с пояснительной надписью — ГРАНИЦА. Внутри границы, на площади около десяти квадратных метров, образовалось напряженное подозрение. Женщина оторвалась от приготовления пищи и тоже подошла к самой границе, показывая всем своим видом свирепое сопротивление внешним силам. Варфоломеев оглянулся. На близлежащих жилых местах уже заметили гостей и теперь наблюдали оттуда, из-за собственных границ, за развитием событий на чужеземных территориях.