Половина желтого солнца - Чимаманда Адичи

— Как он тебе, ваш командир, белый наемник? — поинтересовался Оденигбо.

Океома, метнув виноватый взгляд на Оланну, отвечал:

— Опрокидывает девиц прямо на улице, на виду у солдат, не выпуская из рук мешка с деньгами. — Он отхлебнул из горлышка, поморщился. — Мы бы запросто отвоевали Энугу, если бы он нас слушал, но он мнит, что знает нашу страну лучше нас. Начал конфисковывать машины с гуманитарной помощью. А на той неделе грозился Его Превосходительству уйти, если ему не заплатят. — Океома снова хлебнул из бутылки. — Два дня назад я вышел в штатском, так на дороге меня остановил ополченец и назвал дезертиром. Я ему пригрозил: еще раз услышу — узнаешь, чем коммандос отличаются от обычных солдат! Я ушел, а он смеялся мне вдогонку. Представляете? В прежние времена никто бы не посмел потешаться над коммандос. Надо срочно что-то менять, иначе потеряем престиж.

— Зачем платить белым, чтобы сражались за нас? — Оденигбо откинулся в кресле. — Среди нас немало истинных бойцов, готовых отдать жизнь за Биафру.

Оланна встала.

— Давайте поедим, — предложила она. — Ты уж прости, Океома, что суп у нас без мяса.

— «Прости, что суп без мяса», — передразнил Океома. — Я ведь не в мясную лавку пришел.

Угву расставил тарелки с гарри.

— Океома, сними, пожалуйста, гранату, раз уж мы за столом, — попросила Оланна.

Океома отстегнул с пояса гранату и положил в угол.

Сначала ели молча, лепили из гарри шарики, макали в суп.

— Откуда у тебя шрам? — спросила Оланна.

— Пустяки. — Океома тронул бугристый шрам. — С виду страшный, а на самом деле ерунда.

— Тебе надо вступить в Лигу биафрийских писателей. Будешь ездить за границу, рассказывать о нашей борьбе.

Не дослушав, Океома возразил:

— Я солдат.

— Ну хотя бы одно стихотворение для нас у тебя есть в запасе?

Океома проглотил шарик гарри и покачал головой:

— Нет.

После обеда Оденигбо ушел в спальню. Океома, прикончив виски, пил бокал за бокалом пальмовое вино, пока не уснул на стуле в гостиной. Дышал он тяжело, что-то бормотал во сне и пару раз взмахивал руками, будто отбиваясь от невидимых противников. Оланна потрясла его за плечо:

— Пойдем в комнату, ляжешь на кровать.

Океома открыл покрасневшие, испуганные глаза.

— Я не сплю. — И подавил зевок. — А стихи у меня в запасе все-таки есть.

Темнокожая,В мерцанье, словно в рыбьей чешуе,Появляется она,Неся серебряный рассвет;И солнце сопутствует ей,Русалке,Что никогда не станет моей.

— Оденигбо сказал бы: «Голос поколения!» — улыбнулась Оланна.

— А ты что скажешь?

— Голос мужчины.

Океома сконфузился, и Оланна вспомнила, как Оденигбо посмеивался, говоря, что Океома тайно влюблен в нее. Стихи были о ней, и Океома этого не скрывал. Они сидели молча, пока глаза его не стали слипаться. Оланна смотрела на Океому, гадая, что ему снится. Океома все еще спал, что-то бормоча во сне, когда пришел профессор Ачара.

— А-а, ваш друг-коммандо здесь, — сказал он. — Позовите, пожалуйста, Оденигбо. Выйдем на веранду.

Сели на скамью. Профессор Ачара, глядя в пол, сжимал и разжимал кулаки.

— У меня плохие новости, — выдавил он.

Страх сдавил грудь Оланны: что-то случилось с Кайнене, и профессору поручили ей сообщить. Пусть бы он ушел сию минуту, ни слова не говоря.

— В чем дело? — резко спросил Оденигбо.

— Я пытался уговорить домовладельца. Я сделал все, что в моих силах. Но он отказался. Просит вас съехать через две недели.

— Боюсь, я не совсем понял, — сказал Оденигбо.

Но Оланна была уверена, что он все прекрасно понял. Их просят освободить дом, потому что хозяин нашел других жильцов, готовых платить вдвое, а то и втрое больше.

— Мне очень жаль, Оденигбо. Вообще-то он человек здравый, да только время сейчас безумное. Я помогу вам подыскать другое жилье.

Им удалось найти комнату — по нынешним временам, когда Умуахию заполонили беженцы, роскошь. В доме с длинным коридором было девять комнат, двери выходили на узенькую веранду. Кухня располагалась в одном конце, ванная — в другом, рядом с банановой рощицей. Их комната была ближе к ванной. В первый раз увидев ее, Оланна не могла поверить, что ей предстоит жить здесь с Оденигбо, Малышкой и Угву, есть, одеваться, заниматься любовью — и все в одной комнате. Оденигбо взялся отгородить угол для сна занавеской, и позже, глянув на провисшую веревку, привязанную к вбитым в стену гвоздям, Оланна вспомнила комнату дяди Мбези и тети Ифеки в Кано и расплакалась.

— Не переживай так, нкем. Мы скоро найдем что — нибудь поприличней, — утешал ее Оденигбо, а Оланна молча кивнула, не признавшись, что плачет не только из-за комнаты.

Через стенку жила тетушка Оджи. Лицо у нее было суровое, а от немигающего взгляда Оланне во время их первого разговора сделалось не по себе.

— Добро пожаловать, цно, — сказала тетушка Оджи. — Ваш муж дома?

— На работе.

— Я хотела его повидать прежде всех остальных, поговорить насчет моих детей.

— Насчет детей?

— Домовладелец называл его «доктор».

— Ах, нет, он не врач. Он доктор наук.

Тетушка Оджи сверлила Оланну холодным, непонимающим взглядом.

— Он доктор-ученый. Больных не лечит.

— Вон что. У всех моих детей астма. С начала войны трое умерли. А трое остались.

— Сочувствую вашему горю, ндо, — сказала Оланна.

Тетушка Оджи, пожав плечами, сообщила Оланне, что все соседи — воры со стажем. Оставишь на кухне канистру керосина — найдешь ее пустой. Забудешь в ванной мыло — убежит. Развесишь без присмотра одежду — улетит с веревки.

— Будьте начеку, — наставляла Оланну тетушка Оджи. — И запирайте дверь на ключ, даже когда выходите в туалет.

Оланна поблагодарила ее, жалея, что Оденигбо — доктор наук, а не врач. Благодарила она и других соседей, заходивших познакомиться и посудачить. Здесь было как в муравейнике — через стенку от Оджи жила семья из шестнадцати человек. Пол в ванной был склизким от грязи, смывавшейся с десятков тел, а в туалете стояла вонь. Влажными вечерами, когда острее чувствовались запахи, Оланна мечтала о вентиляторе, об электричестве. В их прежнем доме, в другой части города, электричество отключали в восемь вечера, здесь же, в отдаленном районе, его не было вовсе. Оланна купила самодельные масляные светильники из консервных банок. Когда Угву их зажигал, Малышка с визгом отскакивала от открытого огня. Глядя на нее, Оланна благодарила судьбу, что Малышка восприняла очередной переезд, очередную перемену в жизни как должное, что она день-деньской играет с новой подружкой Аданной, с криком «В убежище!» бросается в банановые заросли, смеясь, прячется от воображаемых самолетов. Правда, Оланна боялась, что Малышка переймет у новой подружки местный говор, или подцепит какую-нибудь заразу от волдырей на руках у Аданны, или нахватается блох от ее шелудивого пса Бинго.

Когда Оланна и Угву в первый раз стряпали на кухне, зашла мать Аданны — Аданна-старшая — и протянула эмалированную миску:

— Отлейте, пожалуйста, чуточку супа.

— Нам самим не хватает, — покачала головой Оланна, но, вспомнив единственное платье Аданны, сшитое из продуктового мешка, с буквами «МУ» на спине («КА» ушло в шов), все-таки плеснула в миску немного жидкого супа. На другой день Аданна-старшая попросила «чуточку гарри», и Оланна дала полстакана. На третий день она опять попросила у Оланны супу.

— Нечего ее подкармливать! — гаркнула тетушка Оджи. — Она у всех новых жильцов выпрашивает! Шла бы лучше растить маниоку, кормила бы семью да оставила людей в покое! Она же местная, из Умуахии, а не беженка вроде нас! Как она смеет клянчить у беженки еду? — Присвистнув, тетушка Оджи продолжила толочь в ступке финики. Оланна загляделась на ее решительное лицо.

— А кто уничтожил все наши запасы? — парировала мать Аданны. Разве не вы, беженцы?

— Заткни свою гнилую пасть!

И Аданна-старшая послушалась — поняла, что ей не под силу тягаться с Оджи, которая никогда не лезла за словом в карман.

По вечерам, когда тетушка Оджи ругалась с мужем, ее слышал весь двор. «Баран кастрированный! Называешь себя мужчиной, а сам из армии сбежал! Только попробуй еще хоть раз сказать, что ранен в бою! Еще хоть раз откроешь свой поганый рот — кликну солдат и покажу, где ты хоронишься!»

Без ругани тетушки Оджи невозможно было представить двор. Как и без молитв пастора Амброза, расхаживавшего взад-вперед, и без звуков пианино в комнате рядом с кухней. Оланна была потрясена, в первый раз услышав печальные звуки дивной красоты, музыку столь совершенную, что замирали даже качавшиеся на ветру банановые деревья.

— Это Элис, — объяснила тетушка Оджи. — Она приехала, когда взяли Энугу. Вначале вообще ни с кем не разговаривала, а теперь хотя бы здоровается. Она живет в комнате одна. Никогда не выходит во двор и никогда не стряпает. Никто не знает, что она ест. Когда мы в прошлый раз прочесывали буш, она с нами не пошла — это, мол, ниже ее достоинства. Все соседи искали, не прячутся ли в буше вандалы, а она носа не высунула из дома. Кое-кто из соседок даже грозился заявить на нее ополченцам.