Роман о любви и терроре, или Двое в «Норд-Осте» - Эдуард Тополь

Да, так мне это кажется.

Мне кажется, что еще 10 лет назад всю ситуацию с Чечней можно было разрулить по-мирному: признать вину за выселение чеченцев с Кавказа и выплатить им – каждому! – разумную компенсацию с условием отложить все споры между Чечней и Россией на тридцать лет. Чтобы новые поколения в новых – умиротворенных – условиях спокойно нашли исторически верное решение.

При этом любая компенсация обошлась бы дешевле десятилетней войны, разрушенного Грозного и десятков тысяч погибших с той или с другой стороны…

Как жаль, что ни у Горбачева, ни Ельцина не нашлось времени и такта обсудить это с Джохаром Дудаевым.

И еще мне жаль, что судья Горбачева, слушая в зале Тверского суда рассказ наполовину парализованного старика Любимова о том, как его душа отлетела к Богу и вернулась, поскольку Бог сжалился над ним, – не присудила ему и рубля. Всевышний судия – ветхозаветный старик, безжалостно отправляющий на тот свет миллионы, – растрогался и сжалился над нищим сторожем, а Горбачева – тридцатилетняя красивая современная женщина – нет. Я смотрел на нее и думал о русских женщинах, в любви которым я объяснялся во всех своих книгах. Чуткие, душевные и любвеобильные – куда они делись? Родятся ли еще?

Американцы – «бездушные слабаки» – расколошматили и Афганистан, и Ирак. А великая Россия, где живут, безусловно, «самые духовные люди» нашей планеты, не может починить электропроводку в детских домах, чтобы не горели в пожарах собственные дети.

И это – горько. Потому что даже такую уникальную победу над терроризмом, как штурм «Норд-Оста», своим небрежением к самим себе, прос… простите, на глазах всего мира обратили в пиррову победу…

И к несчастью, правы оказались те, кто уже 27 октября писал в газетах, что рано торжествовать победу, что если Россия не решит чеченскую проблему принципиально, то ее ждут не массовые захваты заложников, а взрывы шахидов-самоубийц…

Что и происходит теперь на наших глазах.

Моя книга, Вера, подошла к финалу. К сожалению, в ней нет тех глав, которые могли вписать в нее только вы своим рассказом о вашей с Мовсаром любви. Я писал вам дважды, вы сначала ответили, а потом замкнулись и решили отмолчаться. Жаль… Честно говоря, мне кажется, что вам нужно, просто необходимо с кем-то поговорить, выговориться, ведь невозможно вечно носить ЭТО в себе…

Как говорит Светлана Губарева, настоящая любовь должна делать людей сильными. Пишите – это, надеюсь, не последнее издание моей книги…

Новой вам любви и силы,

Эдуард Тополь.

Послесловие

Последний вопрос, который я задал главным персонажам этой книги, звучал так: «Прошло восемь месяцев после теракта. Что вы скажете о нем сегодня? Как он отразился на вашей жизни?»

Вот их ответы:

– Сначала, сразу после «Норд-Оста», казалось, что скоро это отпустит. Но прошло уже восемь месяцев, а не было дня, чтобы я об этом не думал, не вспоминал. По ночам до сих пор снятся жуткие сны. Если вижу в метро пустую коробку на полу – все внутри сжимается, сразу выхожу из метро. Вижу там «лицо кавказской национальности» в черной одежде – то же самое. В любое здание, когда вхожу, сразу, на автомате, ищу глазами, где тут еще выход, куда, если что бежать, откуда выпрыгнуть… И постоянно вспоминаю своих соседей по залу, которые погибли, думаю: почему не я? Они ведь тоже здоровые молодые мужчины. Почему они погибли, а я нет?.. И конечно, совсем по-другому смотрю на наши СМИ, теперь к ним никакого доверия…

– Не знаю, как другие, а я вышел из «Норд-Оста» совершенно пустой. Произошло какое-то истощение души…

И я часто думаю по ночам: когда душа Бараева отлетала из нашего мира, о чем она думала, глядя вниз, на трупы, которые остались в «Норд-Осте»? Ведь эти девушки, которые там погибли, они же столько детей могли родить, а от этих детей другие бы дети родились, а от тех – еще… А теперь что? Теперь они как корешки, вырванные из грядки… И целые поколения погибли…

– Все, что они говорили – «мы шахиды, мы хотим умереть!» – все чушь. Никто не хотел умирать… Хотя нельзя отрицать и того факта, что люди погибли не от рук террористов…

– Мы пошли в театр, а оказались в шаге от смерти. Из чего следует, что любой день нашей жизни может оказаться последним. И когда я оклемалась, то решила: все, теперь каждый день моей жизни – это целая жизнь. Отдельная. Я имею право утром влюбляться, днем выйти замуж, а ночью развестись. И никто мне не указ…

– То, что со мной случилось – я имею в виду гибель моих близких, – это, я считаю, результат чьей-то зависти. Слишком хорошо все у нас складывалось, и все вокруг завидовали нашему счастью…

– Мой муж погиб отчасти потому, что с первого дня настроился на смерть, знал, что будет штурм и взрыв. Ведь даже в простой жизни, без «Норд-Остов», многие умирают не потому, что состарились, а потому, что просто сдались. И тогда мозг дает телу команду самоуничтожиться, это даже ученые подтверждают…

– Нам повезло – мы выжили оба. И без последствий. То есть я не лежу с амнезией в больнице, как лежит до сих пор одна из заложниц, и меня не парализовало, как того старика сторожа. С нами все в порядке, мы живем, как до «Норд-Оста». Но что-то открылось мне за те трое суток. Только не в самом «Норд-Осте», а после него. Не знаю, как это назвать. Это какое-то новое качество зрения, что ли? Или проникновение в другое ощущение жизни. Знаете, вот гусеница ползет по стулу и думает, наверное, что мир двухмерный. А превратится в бабочку и увидит, что он трехмерный и в нем можно не только ползать, но и летать. Я сутки была в коме и могу сказать, что мир не трехмерный, он еще какой-то. И я теперь это чувствую…

– Теперь я знаю, что мы в нашей жизни огорчаемся по пустякам. Из любой ерунды устраиваем трагедии! А нужно жить легко! Потому что все ерунда по сравнению с «Норд-Остом», когда ты жила под пистолетом. Вот тогда была беда – душа замирала…

– Я стала больше ценить жизнь в том смысле, что если раньше казалось: а, потом успею, никуда это от меня не денется, то теперь встречи с близкими людьми я уже не откладываю, а стараюсь как можно больше с ними общаться…

– Главное изменение в жизни достаточно прозаично – частичная потеря слуха. И если про теракт можно на время забыть, то тугоухость напоминает о себе постоянно. Стал ли я больше философствовать и искать смысл жизни? Наверное, да. Стал ли – не на словах, а на деле – ценить каждую минуту жизни? Наверное, нет. Конечно, вспоминаю те дни постоянно. Обдумываю свое поведение, поведение других заложников и террористов. Отношение к чеченцам не стало хуже или лучше. Но хотелось бы более эффективных действий государства. То есть, если человек берет оружие, чтобы устраивать теракты, государство обязано его уничтожить. Никакой пощады. Переговоры – только о сдаче. Но если человек действительно мирный, государство обязано не допустить ущемления его прав, иначе он тоже возьмет оружие.

– Если раньше я ко всем людям кавказской национальности относился ровно, то теперь при встрече с ними невольно поджимаюсь, в мозгу сразу вспыхивает картина, как рядом со мной сидел боевик-чеченец, зубами оголял провода и подсоединял их к бомбе. Те, кто говорит теперь, что то были муляжи, – я бы хотел, чтобы они хоть минуту посидели возле того боевика. Это не было спектаклем – это был один из тех моментов, когда они ждали штурма, подтянулись, заставили нас сесть плотнее и готовились взорваться. Это была сгущенная атмосфера страха и концентрация смертельного ужаса. Я закрыл лицо, чтобы дети, которые сидели рядом, не видели моего страха, и только молился, только молился…

Мы жили только животным желанием выжить – никаких посторонних мыслей, никаких воспоминаний о прожитой жизни, даже мыслей о собственных детях. Все это я отрезал с самого начала, иначе бы просто не выжил. Это сейчас, когда я думаю, а что было бы с ними, если бы я погиб, слезы наворачиваются на глаза.

– Меня двое суток не было в этом мире, я двое суток пролежал в коме в реанимации, врачи трижды запускали мне сердце. Запустят, отойдут к другому больному – нас там девяносто человек лежало в реанимации! – а я опять ухожу, отключаюсь. Потом выплываю из этой черноты, из ниоткуда, слышу голоса, но ничего не вижу – глазная роговица была повреждена газом. Врачи – спасибо им – промыли глаза, вернули сознание, память, жизнь, но первые дни было какое-то странное ощущение разобщенности тела и души. Как будто они как-то отдельно, не совсем совмещаются. И потому я думаю, что все-таки двое суток душа в моем теле не была, а тело наше – это, оказывается, просто сосуд такой, мешок, грубо говоря, с мускулатурой…

Но затем, после больницы и санатория, когда все как-то восстановилось, наладилось, появилась настоящая эйфория возвращения к жизни. Вдруг выяснилось, что множество людей – родных, близких, друзей, знакомых и даже незнакомых – беспокоились о моей судьбе, переживали, молились за меня. Мне нянечка в санатории сказала: «Ой, мы так молились за вас все эти дни!» И захотелось их всех обнять, быть ближе к ним, и я впервые не просто понял умом, а как-то сразу всем телом и душой принял эту простую фразу: «Возлюби ближнего, как самого себя». Любить ближнего – это, оказывается, такая радость! И я теперь всюду и всем говорю и пишу: «Жизнь прекрасна, и жить – прекрасно!» И главное, чего я теперь боюсь, – это потерять, замылить, затереть это ощущение радости каждой минуты своей жизни.