Вечный зов (Том 1) - Анатолий Иванов

- Да, я знаю, Вера... - проговорил Алейников и чуть шевельнул пальцами, пытаясь высвободить руку. Она поняла его движение, отшвырнула его ладонь, еще сильнее зарыдала.

- Что ты знаешь? Ничего ты не знаешь! - И вдруг, опровергая сама же себя, закричала: - Ты знаешь, что закружил мне глупую голову, знаешь, что я влюбилась, как последняя дурочка... Ты знаешь, что я согласна, согласна... И молчишь, не спрашиваешь больше моего согласия. Ты ждешь, чтобы я сама сказала, да? Ну вот, я говорю, я говорю...

В тот вечер они встретились на берегу Громотухи, недалеко от того места, где несколько месяцев назад Семен с ребятишками удил рыбу.

Когда она выкрикнула последние слова, Алейников подошел к самой воде, помочил руки, будто вымыл их после прикосновения к ее телу, сел на плоский камень.

- Иди ко мне.

Она подошла. Он поцеловал ее в голову. Она притихла, прижавшись к нему.

- Конечно, Вера, я все знаю, все вижу. Я счастлив, наверное, что ты... полюбила меня.

- Почему - наверное, почему - наверное? - не спросила, а простонала она. Значит, ты... ты...

- Нет, я по-прежнему люблю тебя. Но я... как бы тебе это сказать, чтобы ты поняла? Я, кажется, только сейчас начал понимать, начал соображать во всей полноте... во всей ясности, в каком я положении очутился... А может быть, и не во всей еще полноте. Я должен маленько, еще маленько подумать, все это оценить, все понять до конца... Понимаешь?

- Так мы поженимся или нет? - спросила она напрямик. Губы ее дрогнули, получилось у нее это жалобно и обиженно. "Хорошо получилось", - отметила она.

- Конечно, конечно, Вера, - поспешно сказал он. И из-за этой поспешности она заключила, что именно сейчас-то до их женитьбы неизмеримо дальше, чем в тот день, когда он пришел свататься.

С тоской и тупым бешенством глядела она на холодные лунные блики, сверкавшие на воде. Эти блики напоминали ей тускло блестевшие ночами никелированные шарики на спинке ее кровати.

- Прости меня, Вера. Я думаю, все будет хорошо.

- Ты думаешь!.. Ты прикидываешь! - взорвалась Вера, оттолкнув его от себя. - Ты... ты так себя ведешь со мной, будто я... будто ты корову выбираешь, а не жену!

- Да, да, я запутался. И тебя запутал.

- Ну что, ну что тут запутанного-то? - все еще плача, опустилась она перед ним на корточки, мокрыми, виновато-преданными глазами смотрела на него снизу. - Ты же любишь меня? Ну, скажи...

- Да, люблю... к сожалению.

- И я люблю! Так в чем же дело? О чем сожалеть? Это я должна сожалеть, может быть. Потому что... потому что... ты - старше меня. Но какое кому до этого дело? Я-то - люблю... На меня все в райкоме уже смотрят знаешь как? Знают ведь уже все. А мне наплевать.

- Да, знают. У меня даже Кружилин спрашивал...

- У меня не спрашивают. Пытались - я им так отрезала! Прикусили языки. Ну, Яков Николаевич... Яков... Яша... - Он вздрогнул дважды при этих словах, привлек ее к себе.

- Я, видимо, действительно смешон, Вера. Сперва сватался, а теперь... Ты правильно меня стыдишь...

- Я не стыжу...

- Я поговорю с матерью. И поженимся. Я ведь с матерью живу. Она у меня старенькая-старенькая и добрая.

Он прижимал ее к груди, и она брезгливо думала: "Еще с бабушкой, если она у тебя живая, посоветуйся..."

Несмотря на то что он сказал: "И поженимся", Вера не обрадовалась, она боялась - это минутное. И опять подумала о Семене: "Надо время от времени видеться с ним хотя бы".

Но Семен вел теперь себя как-то совсем странно. Случайно сталкиваясь с ней, он только махал рукой да бросал на ходу: "Привет, привет, Верка..." Ей никак не удавалось остановить даже его, не то что поговорить. И поэтому, когда Колька принес потрясающую новость о побеге Андрейки, побежала на станцию...

Потом она долго сидела на грязном железнодорожном диване, слушая, как в ушах звенят и звенят Семеновы слова: "Я не люблю тебя, Вера... И ты не любишь... Ты... никогда никого не сможешь полюбить. Ни меня, ни Алейникова, никого..."

Звон этих слов был неприятен, было такое чувство, точно ее колотили по лбу чем-то тяжелым и холодным. Она растерялась, в глубине души понимая, что Семена потеряла, а приберет ли к рукам Алейникова, еще неизвестно.

Встала с дивана и уныло побрела домой.

На другое утро ее огорошила мать:

- Отец-то тоже на войну... убежал?

- Чего? - не поняла Вера. - Как это убежал?

- А как Андрейка... - И мать беззвучно заплакала, опустившись на не убранную еще кровать. А выплакавшись, сказала: - Только ты никому, слышишь, никому не говори. В МТС я сообщила, что он заболел. Он сам напишет вскорости кому надо, чтоб не подумали чего.

Известия об отце пришли недели через три.

Вечер был холодный, дул пронизывающий ветер. Алейников и Вера стояли под той же начисто облетевшей уже березкой, росшей у кромки Громотушкиных кустов, где состоялось их первое свидание. Вера прижималась спиной к жиденькому еще стволику, куталась в теплую шаль. Алейников был в толстом суконном пальто, в сапогах и в шапке. Он стоял рядом и молчал.

За эти три недели они увиделись первый раз. На все ее звонки и просьбы о свидании Алейников отговаривался делами, потом уехал в область, вчера ночью вернулся, и сегодня Вера позвонила и расплакалась:

- Как хотите, а нам надо поговорить. Окончательно.

- Хорошо, - вздохнул Алейников на другом конце провода.

Да, сегодня Вера решила поговорить окончательно, потому что положение становилось все более угрожающим - вот уже Алейников начал избегать ее.

В поредевших Громотушкиных кустах угрюмо шумел ветер. Голые ветви березки, под которой они стояли, мотались из стороны в сторону, тонкий стволик вздрагивал и тихонько скрипел.

- Холодно. Я прямо вся продрогла, - сказала Вера, расстегнула его пальто, спрятала исхлестанное ветром лицо у него на груди.

Алейников прикрыл ее полами от ветра, обнял за плечи, поцеловал в голову сквозь шаль и неожиданно спросил:

- А что с твоим отцом, Вера?

- С отцом? - Помня слова матери, она не знала, что ответить. - Он... он на фронт уехал.

- Я знаю. Странно он уехал как-то. По-детски. Сегодня директор МТС мне звонил... "Мы считали, что тракторист Инютин болеет, дома лежит, а он уже на фронте воюет".

- На фронте? Он уже на фронте?

- Да, письмо от него пришло.

- Надо матери сказать... Она эти две недели какая-то сама не своя. Как отец убежал, она все плачет.

- Почему он убежал?

- Не знаю, - со вздохом ответила Вера. - Он всегда был чужой для меня. Мать говорит - он хороший. А я - не знаю... У них с матерью жизнь какая-то... не как у других, непонятная.

- Не любят, что ли, друг друга?

- Не поймешь их. Мать у меня... - Вера хотела рассказать то немногое, что знала об отношениях родителей, но подумала, что это долго, сложно да и ни к чему. - В общем - не могу я ничего понять у них. Пойдем домой, что ли?

- Да, пошли. Противная погода.

До села они дошли, почти не разговаривая. Когда Вера свернула на ту улицу, где жил Алейников, он хотел вроде что-то сказать, однако она опередила его:

- Ладно, сегодня я провожу тебя, устал ты сегодня.

Остановились возле высокого штакетника, которым был обнесен кирпичный особнячок Алейникова.

- Может, в гости пригласите? - произнесла она, чувствуя, что набивается грубо и неумело. - А то меня насквозь продуло, хоть погреюсь.

- Конечно, я и сам подумал... Надо нам поговорить спокойно и обо всем. Проходи. Только мамаша спит уже, мы ее тревожить не будем. - Он загремел ключами.

Комната, куда ввел ее Алейников, была маленькой, тесной, ни ковров, ни люстры, как она себе почему-то представляла. Правда, на полу лежала ковровая дорожка, но старая, облезлая. Посредине стоял квадратный стол, застланный светло-голубой скатертью, у стены - другой, письменный, и клеенчатый диван, как две капли воды похожий на тот, что стоит в кабинете у Кружилина. Впритык к дивану - шкаф, обыкновенный, простенький шкаф - даже кустарной работы.

Войдя, Вера растерянно остановилась у порога, поглядела на свисавшую с потолка одинокую лампочку под стеклянным матовым абажурчиком, на стол, застланный дешевенькой и тоже не новой скатеркой, на эту вышарканную дорожку, на облезлый диван, на голые, чисто выбеленные стены - и в груди у нее что-то оборвалось, свернулось, съежилось и тупо заныло, а на глазах даже чуть не проступили слезы, она почувствовала себя ребенком, который долго ждал конфетку в яркой бумажке, и вот ему конфетку эту протянули, он жадно схватил ее и обомлел - в бумажке ничего не было.

- Раздевайся, Вера, - сказал Алейников. - Извини, у меня не очень уютно, наверно. Я-то привык.

Алейников расстегнул на ней пальто, она позволила снять его с себя вместе с шалью.

- Посиди, Вера. Я чайку приготовлю...

Он ушел на кухню, она села на диван, плотно сжав обтянутые шелковыми чулками колени, опять оглядела дешевенькую, неприглядную обстановку. Может, этот стол под скатертью хоть настоящий, полированный? Она встала, приподняла скатерть. Нет, стол был простенький, покрашенный желтоватой краской.

Покусав губы, Вера вышла на кухню. Алейников щипцами колол сахар в синюю стеклянную сахарницу. При ее появлении он улыбнулся, показал глазами на филенчатую дверь, сказал шепотом: