Я помню...(Автобиографические записки и воспоминания) - Фигуровский Николай Александрович

Вечером оба штаба — воображаемого казачьего отряда и бандитского отряда — собрались в большой избе, специально подготовленной. На столе стояло угощение высшего класса. Главное, что был самовар и четвертные бутыли с самогоном. Вначале разговор не налаживался, но после того, как было выпито несколько, языки развязались. И вот в разгар галдежа к Котовскому обратился один из бандитских вождей и сказал от всего сердца: «Теперь бы нам прежде всего поймать эту сволочь Котовского!». Тогда Котовский встал, быстро вынул пистолет и выстрелил в главного вождя. Как по команде, с обеих сторон за столом началась стрельба. Бандиты бросились к окнам наутек. Бандиты эти побоялись в одиночестве навестить штаб «казачьего отряда» и привели с собой большой отряд, который во время встречи «командиров» расположился неподалеку, на огородах.

Пока Котовский встречал «гостей» уже впотьмах, его части незаметно окружили расположение бандитов и, после того, как прозвучали первые выстрелы в избе, где происходила встреча, немедленно начали операцию по ликвидации банды. Операция эта прошла вполне успешно. Лишь нескольким бандитам-главарям с небольшим остатком «войска» удалось удрать.

Мы прибыли к Котовскому днем. Осведомившись, в какой избе он расположился, мы отправились прямо к нему, вошли в избу и представились мрачноватому черному человеку. Мы просили Котовского информировать нас о проведенной операции, как соседи по боевым участкам. В ответ на нашу просьбу Котовский громко сказал: «Адъютант!». Никто, однако, не отозвался на его возглас. Тогда он еще громче крикнул: «Адъютант!». И опять никто не откликнулся на его зов. Тогда он, высунувшись из окна, закричал: «Адъютант!» и сделал к этому довольно обычное русское добавление. Тотчас же появились сразу три котовца-командира.

Котовский сказал: «Вот тут товарищи интересуются, как прошла наша последняя операция. Расскажите им!». Мы обменялись обычными любезностями с Котовским и пошли в соседнюю избу слушать приведенный выше рассказ. После этого мы поблагодарили Котовского и распрощались с ним.

Итак, мы возвращаемся в Москву. Встреча с старыми друзьями-курсантами была теплой. На меня смотрели они чуть ли не как на героя, который провел три месяца в самом пекле бандитизма и был даже представлен к ордену. Но я, конечно, ничего геройского не сделал.

В Москве мы получили отдых. Лишь несколько заключительных занятий перед выпуском, которые служили как бы экзаменом для будущего красного командира, было проведено в сентябре и в начале октября. В начале октября состоялся курсантский парад, мы получили удостоверения об окончании курсов. Вот оно: «Аттестат. Предъявитель сего Фигуровский Николай Александрович окончил Военно-химические советские курсы при Высшей военно-химической школе командного состава Рабоче-крестьянской Красной Армии. За время пребывания на курсах т. Фигуровский обнаружил отличные успехи в науках и по своим качествам заслуживает звания Командира Социалистической Рабоче-крестьянской Красной Армии. Начальник Школы М.Смысловский. Вр. Военного комиссара (забыл, подпись неразборчива). Председатель Педагогии. Комитета Яковлев. 1 октября 1921 года Москва № 7487».

Итак, снова начиналась служба, уже самостоятельная, командирская.

159 с.п., 18 с.д., 19 с.д

Распрощавшись с товарищами и друзьями, подавляющего большинства которых давно уже нет в живых, я получил отпуск и отправился побывать к отцу. Этой поездки я не помню. Вероятно, она не была радостной. В деревне семья жила еще очень плохо, хотя уже был свой хлеб, но в небольшом количестве. Отец всерьез занялся пашней.

В ноябре я вернулся в Москву и получил предписание о назначении в распоряжение начальника артиллерии РККА. В те времена, по старинной традиции надо было лично представляться начальнику артиллерии, и я отправился на Знаменку (ул. Фрунзе) в помещение бывшего Михайловского (или Александровского?)23 военного училища.

Не без трепета я вошел в кабинет на 2-м этаже тогда еще ненадстроенного здания Министерства обороны. В огромном кабинете за огромным столом, около которого стояли два весьма поместительных черных кожаных кресла, сидел симпатичный старик по фамилии, если память мне не изменяет, Шейдеман, видимо, генерал старой армии24. Он поднялся, выслушал мой рапорт и пригласил сесть. Я с опаской взгромоздился в кресло. Начальник артиллерии РККА распечатал принесенный мною пакет, прочитал бумагу и спросил меня: «Куда бы вы хотели поехать служить?». По простоте душевной я, не задумываясь, ляпнул: «В Кострому». Генерал очень удивился и спросил: «Почему?». Я робко объяснил, что недалеко от Костромы живут мои родители, что Кострома мой родной город. «Ну чего вы в этой Костроме не видели? Я бы на вашем месте, — говорил Начарт, — поехал бы куда-нибудь на Кавказ. Какая там прекрасная природа, какие девочки!».

Мне, конечно, хотелось взглянуть на Кавказ, но служить там казалось скучноватым. К тому же хотелось в Кострому, где можно было вновь жить рядом со старыми друзьями и откуда до Пречистого было всего 60 верст и можно было добежать домой даже без ночлега. Поэтому я еще раз невнятно повторил, что лучше всего, если я попаду в Кострому. «Ну что ж, — сказал начальник артиллерии Красной Армии. — Вы окончили командные курсы отлично и имеете право выбирать место службы».

Очень тепло, по-отечески он пожурил меня еще раз за мое желание, и я, поняв, что засиживаться у него неудобно, встал и вытянулся, как положено. «Счастливой службы! — сказал на прощанье старик. — Можете идти». Повернувшись кругом, я вышел из кабинета. На другой день мне снова пришлось идти в Штаб РККА. Я получил в канцелярии Начарта предписание отправиться в распоряжение начальника артиллерии Московского военного округа. Это было 18 ноября 1921 года.

В отличие от Начарта РККА, начальник артиллерии МВО меня не принял. Зато я попал к начальнику химических войск Московского военного округа Лаврентьеву (кажется, так). Впрочем, с ним беседовать было проще, все же мы принадлежали к одному, в то время еще редкому роду службы. Лаврентьев согласился отправить меня в район Костромы, но дал мне ряд указаний и высказал сожаление, что не может назначить меня заведующим химической обороной дивизии, так как в 18-й дивизии уже кто-то был (сейчас не вспомню).

22 ноября я получил предписание отправиться в распоряжение начальника артиллерии 18-й стрелковой дивизии в город Ростов Ярославский. Я прибыл туда дня через 3, явился к старику начарту, которому, видно, было безразлично, куда именно меня направлять. Я вновь получил предписание направиться в распоряжение командира 53-й стрелковой бригады в Ярославль, и 28 ноября я уже был там. Комбриг меня не принял, зато его адъютант Петр Павлович Богородский, с которым в дальнейшем мне пришлось служить, оказался очень любезным, и я без проволочек был назначен заведующим химической обороной 159-го стрелкового Костромского полка. Моя мечта снова попасть в Кострому к своим друзьям была реализована вполне успешно.

И вот я снова в Костроме. Иду в знакомое общежитие Костромского техникума им. Чижова, но никого там нет. Узнал, что общежитие переехало в один из переулков Мшанской улицы, и направился туда. С восторгом меня встретили старые друзья, студенты, как теперь назывался техникум, Костромского практического политехнического института. Я, конечно, никуда из общежития не поехал. Потребовали от коменданта поставить мне койку, и я поселился, как и прежде, со старыми товарищами.

Прошел день встречи, и мне надо было являться в полк. Штаб полка и его батальоны размещались в деревянных бараках, построенных на моей памяти в семинарские годы (1915–1916 гг.). В этих казармах в годы первой мировой войны готовились маршевые роты на фронт. Казармы были расположены за городом, правда, не особенно далеко, с правой стороны в начале Галичского тракта. Я и отправился в эти самые казармы.

Нашел барак, на котором висела грязная картонная вывеска: «Штаб 159 с.п.», и вошел внутрь. Удивительно грязное, насквозь прокопченное помещение с явными следами множества клопов, уставленное столами для писарей. Полы, я думаю, не мылись здесь лет 5, а стены были так закопчены, что напоминали распространенные на севере Курил избы без труб, топившиеся «дымом» от очага.