Дом колдуньи. Язык творческого бессознательного - Ирина Черепанова

— У змей есть очаровательные названия, — заявил Вестманн.—В трагедии Шекспира Антоний называет Клеопатру нежным име­нем змеи.

— Ах! — воскликнул, побледнев, де Фокса.

— Что с вами? Это и есть слово, которое вы не смеете произне­сти? Между тем, в устах Антония оно звучит с медовой нежностью. У Клеопатры не было более милого имени. Подождите,— прибавил Вестманн с жестокой радостью,— мне кажется, я точно помню сло­во, вложенное Шекспиром в уста Антония...

— Молчите, прошу вас! — вскрикнул де Фокса.

— Если мне не изменяет память, — продолжал Вестманн с жес­токой улыбкой, — Антоний называет Клеопатру...

— Молчите, Бога ради! — воскликнул де Фокса. — Не произ­носите этого слова громко. Это ужасное слово, его нужно произносить только тихо, вот так, — и он прошептал, почти не двигая губами: — Culebra.

A! Culebra! — сказал Вестманн, смеясь. — И вы пугаетесь по столь ничтожному поводу? Это же слово как слово. Мне, право, не кажется, что в нем есть нечто ужасное и мистическое. Если я не ошибаюсь, — добавил он, поднимая глаза к потолку, как бы копаясь у себя в памяти, — слово, которое употребляет Шекспир, — snake, оно менее нежно, чем слово culebra.

— Не повторяйте же, прошу вас, — взмолился де Фокса. — Это слово приносит несчастье. Один из нас или кто-нибудь из близких нам людей умрет этой ночью...»

Удав безжалостен; он следит за каждым движением жертвы и наносит безошибочный, смертельный удар.

Такой же силой обладает и человек, способный оказывать не­отвратимое воздействие — колдун, гипнотизер, психотерапевт. Ко­нечно, в том случае, если он может верно рассчитать силу удара и его направление, потому что то, что называют гипнозом есть чрез­вычайно специфическое использование языка.

Эксперименты, описанные в предыдущих главах, показали, что могущество языка, практически, безгранично, и мы едва ли пред­ставляем его возможности в полном объеме в силу ограниченности своих знаний. При этом максимальное количество упреков и пре­достережений против исследований в этой области связано с мнением об «опасности» такого рода исследований и обвинением в «спеку­ляции» на мифах населения.

Опасность действительно есть. Но еще опаснее — неведение. Как писал Г. К. Честертон в рассказе «Лиловый парик»: «Где бы вы ни увидели людей, коими правит тайна, в этой тайне заключено зло. Если дьявол внушает, что нечто слишком страшно для слуха,— вы­слушайте... И если померещится, что некая истина невыносима—'I вынесите ее». Только неведение по-настоящему страшно...

А что касается «мифов населения» — все равно существует ус­тойчивое общественное мнение о том, что некие спецслужбы обла­дают «психотронными полигонами», и у них есть тайная власть, невидимая сила, способная причинить вред любому. И еще люди по-прежнему верят в ведьм, колдунов и сверхъестественные силы, изучают магию (под каким бы названием она не преподносилась, так проявляются архетипы коллективного бессознательного по К. Г. Юнгу), и защитные механизмы страха в них не ослабевают. Каждому хочется стать Победителем, быть счастливым и люби­мым, понять других и себя.

Магия языка — вот ключ к подсознанию, условие самосовер­шенствования.

Данная глава посвящена применению разработок суггестивной лингвистики в дискурсе «врач-пациент», оптимизации социально-психологической и медицинской моделей терапии благодаря мето­дам прикладной лингвистики.

Мы понимаем дискурс как сложное коммуникативное явление, включающее в себя текст (корпус текстов) и социальный контекст, дающий представление как об участниках специальной коммуника­ции, так и о процессах производства и восприятия сообщения. Дискурс «врач-пациент» предполагает наличие особой социально-психологической роли доктора, что, в свою очередь, придает особый сакральный вес всем его вербальным действиям — каждому слову, каждой фразе: будь то диагноз или замечание бытового характера. Не касаясь пока способов создания роли доктора, мы остановимся на приемах профессионального ис­пользования языковых методов в медицинской модели терапии.

Сложно человеку осознать свои барьеры, изменить имя и себя. Есть много путей к самопознанию. Например, свободные ассоциа­ции: метод, издавна используемый в психологии и психиатрии. Свободный ассоциативный эксперимент используется психоанали­тиками для толкования различных состояний личности. Так, в кни­ге А. Эткинда мы находим такое свидетельство очевидца: «Однаж­ды, говорила Лу, мы сидели с Рильке в поезде и играли в свободные ассоциации. Вы говорите слово и партнер говорит любое слово, какое придет в голову. Мы так играли довольно долго. Неожидан­но мне пришло в голову объяснить, почему Рильке захотел напи­сать свою повесть о военной школе, и я ему сказала об этом. Я объ­яснила ему природу бессознательных сил, которые заставляют его писать, потому что они были подавлены, когда он был в школе. Он сначала засмеялся, а потом стал серьезным и сказал, что теперь он вообще не стал бы писать эту повесть: я вынула ее из его души. Это поразило меня, тут я поняла опасность психоанализа для художни­ка. Здесь вмешаться — значит разрушить. Вот почему я всегда от­говаривала Рильке от психоанализа. Потому что успешный анализ Может освободить художника от демонов, которые владеют им, но он же может увести с собою ангелов, которые помогают ему творить».

Действительно, психоанализ вторгается в сокровеннейшие переживания личности и влияние его двояко. С одной стороны — называется ранее неосознанное, расширяется «карта мира». А с другой — есть опасность, что человек с его переживаниями будет замурован в мавзолей представлений (возможно, ошибочных) пси­хоаналитика. Недаром люди инстинктивно всегда стараются при­украсить себя, особенно, когда отвечают на вопросы тестов или ассоциируют. Луна, солнце, звезды, ветер — яркие образы — зна­чит, и на душе должно быть спокойно. А лингвистика (прежде все­го, в лице А. П. Журавлева) говорит: «Нет! Все не так-то просто! Нужно еще учитывать единство формы и содержания...» Что ж, по­смотрим. Займемся лингвистическим психоанализом: безобидным и показательным.

День 1: свет, улыбка, тепло, облако, небо, солнце, круглый, озе­ро, чудесный, муха, начало, лесть, полумесяц, пыль, костер, вода, химик, камень, мох, темнота, дым, желтый, дерево, стоять, песок, прохлада, галька, озеро, пространство, сфера, мой, закат, лес, тра­ва, свет. (Фоносемантические признаки: минорный (12,35), устра­шающий (10,30), зловещий (10,23), печальный (9,65), темный (8,10), тяжелый (8,03), суровый (8,02); черный, желтый).

День 2: тень, день, звезда, ночь, звезды, огонь, костер, дрова, дерево, лес, небо, хвоя, солнце, часто, редко, глубина, высота, море, ветер, корабль, волны, пейзаж, полет, душа, рыбак, стена, голубое, лампа, дерево, небо, свет, тень, кровать, машина, скорость, бежать, идти, огонь. (Фоносемантические признаки: угрюмый (9,89); суро­вый (9,79), сильный (8,60); белый, зеленый, коричневый, синий).

День 3: тепло, ритуал, роса, тишина, пламя, нога, тревога, свет, перенос, уход, вперед, назад, быстро, анализ, голотроп, синатроп, тетрадь, песня, книга, дверь, дыра, окно, сквозняк, двигаться, бе­жать, лететь, шум, лампа, блюдце, чашка, голубой, бетон, серое, крыша, имя, дым, дрожание, покой, экстаз, спокойствие, вода, свет, звезда. (Текст нейтральный; серый, зеленый, коричневый).

День 4: отрава, трава, ритуал, шаман, колдун, шалаш, игра, война, сон, пробуждение, утро, восход, желтое, заря, роса, лес, солнце, ветер, вода, воздух, окно, занавески, алюминий, звезда, се­ребро, серьга, хвоя, вода, золото, свет, темнота, быстрота, мысль, хорошая, очень, сияние. (Фоносемантические признаки текста: сильный (15,33), суровый (11,95), возвышенный (9,97), яркий (8,05), белый, красный, зеленый, синий).

Если сравнить характеристики этих четырех текстов, можно заметить, как менялось настроение и состояние группы: от минор­но-устрашающего-зловещего   к    угрюмому-суровому-сильному — нейтральному — сильному-суровому-возвышенному. Есть слова, которые повторяются от текста к тексту: вода, свет, лес, солнце. Если анализировать семантику, то образы приблизительно одина­ковые, разве что в третьем тексте больше названий обыденных предметов (лампа, блюдце, чашка, крыша) — так что его «нейт­ральность» можно было предположить априорно.

В любом случае, такие лингвистические замеры состояния, сплоченности группы (либо на каждом занятии, либо в начале и конце работы) могут служить дополнительным и в достаточной степени объективным показателем ее динамики.

Если психоаналитик стремится при помощи анализа свободных ассоциаций найти какие-то смысловые опоры для дальнейшей ра­боты с пациентом и настраивает на его отдельные слова свои соб­ственные (субъективные) тексты, то в случае лингвистически ориен­тированной процедуры нас интересует в первую очередь эмо­циональное (истинное) состояние личности, во вторую — визуали­зация его ассоциаций, включая выделение «ключевого» слова в точке золотого сечения; и наконец, построение нового текста на основе реально произнесенных человеком слов, а не собственных ассоциативных цепочек. Причем, это может быть как разовая про­цедура, так и способ регулярного воздействия. Проиллюстрируем то же самое на конкретных примерах.