Внесите тела - Хилари Мантел

– Если я войду в ваш дом, скажут, что меня арестовали.

– Никто из моих друзей не пострадает, – говорит он тихо.

– За последний месяц вы обзавелись странными друзьями. Паписты, сторонники леди Марии, Шапюи. Сейчас у вас общие цели, но что потом? Что, если они окажутся проворнее, когда вашей дружбе придет конец?

– Думаете, дом Кромвеля так легко разрушить? – спокойно возражает он. – Верьте мне. Впрочем, выбирать вам не приходится.

Идут из дома Кромвеля в Тауэр, в сопровождении Ричарда Кромвеля. Все проходит так гладко, так по-дружески, словно эти двое собрались поохотиться.

– Просите коменданта принять мастера Уайетта со всевозможным почтением, – инструктирует он Ричарда. – Это единственное безопасное место, – обращается он уже к Уайетту. – В Тауэре никто не посмеет приставать к вам с расспросами без моего ведома.

– Если я туда войду, обратно меня не выпустят, – говорит Уайетт. – Ваши новые друзья этого не допустят.

– Им со мной вовек не расплатиться, – отвечает он просто. – Вы же меня знаете, Уайетт. Мне ведомо, кто чего стоит и кто на что способен. И я говорю не только о деньгах. Я взвесил и оценил ваших врагов. Я знаю, на что они способны и на что не способны. И поверьте, если им случится меня разозлить, они дорого заплатят. Я оберу их до нитки.

Когда Уайетт и Ричард уходят, он, хмурясь, говорит Ризли:

– Когда-то Уайетт называл меня умнейшим человеком в Англии.

– Уайетт вам не льстил, – отвечает Зовите-Меня. – Я не устаю учиться у вас.

– По-настоящему умен не я, а сам Уайетт. Мы ему в подметки не годимся. Он выражает себя в том, что написал, и тут же опровергает написанное. Набрасывает стих на обрывке бумаги и сует его вам за обедом или во время службы. А после отдает тот же стих кому-нибудь другому, изменив одно слово. И когда этот кто-то спрашивает, читали ли вы последнее стихотворение Уайетта, вы отвечаете утвердительно, но на деле вы говорите о разном. А если вам удастся припереть Уайетта к стене и поинтересоваться, неужели он и впрямь проделывал то, о чем написал, он улыбнется и скажет, что писал о некоем воображаемом джентльмене. Или что история вовсе не про него, а про вас, хотя вы о ней впервые слышите. Эта женщина, брюнетка, на самом деле светловолосая. Можете верить всему или ничему из написанного, провозглашает он. Тогда вы находите место на странице и тыкаете пальцем: эта строка, она правдива? Правдива, отвечает он, в поэтическом смысле. А кроме того, я все равно не могу писать так, как бы мне хотелось. Меня ограничивает не король, но ритм. Я и хотел бы выражаться яснее, однако вынужден придерживаться размера.

– Кто-то должен напечатать его стихи, – говорит Ризли. – Чтобы сохранить их неизменными.

– Уайетт на это не согласится. Его стихи – не для посторонних.

– На его месте, – замечает Ризли, – я бы не хотел быть неверно истолкованным. И держался бы подальше от цезаревой жены.

– Мудрая тактика, – улыбается он. – Для людей вроде нас с вами, но не для Уайетта.

Строки из-под Уайеттова пера обретают крылья, то взмывая над смыслом, то подныривая под него. В них сказано, что законы власти и законы войны одинаковы, а цель искусства – лгать. Тебе суждено обманывать и обманываться, будь ты дипломат или влюбленный. Ты рассуждаешь о природе обмана и думаешь, что схватил суть, но ты сам будешь обманут, сожмешь ладонь, а там пусто. Закон пишется, чтобы удержать суть, поэма – чтобы ее затемнить. Острое перо колышется и шелестит, словно ангельские крылья. Ангелы – посланники, наделенные разумом и волей. Нам неведомо, похожи ли их крылья на соколиные, вороньи или павлиньи. Нынче ангелы редко удостаивают нас визитами. Впрочем, в Риме он знавал слугу, который поворачивал вертела на папской кухне и однажды столкнулся с ангелом лицом к лицу. В сыром коридоре, сочащемся влагой, в затопленной кладовой Ватикана, куда кардиналы не захаживают. Люди угощали слугу вином, чтобы послушать его рассказ. Слуга утверждал, что на ощупь ангел гладкий и твердый, как мрамор, взгляд его холоден и безжалостен, а крылья вырезаны из стекла.

Когда обвинительный акт попадает к нему в руки, он безошибочно угадывает за рукой судейского почерк короля. Слышит голос Генриха за каждой строкой: королевскую ненависть, ревность, страх. Недостаточно утверждать, что Норриса Анна подстрекала к преступной связи в октябре тысяча пятьсот тридцать третьего, а Брертона – в ноябре того же года, нет, воображению Генриха рисуются «грязные разговоры, поцелуи, прикосновения и подарки». Мало заявить, что она вела себя неподобающе с Фрэнсисом Уэстоном в мае тысяча пятьсот тридцать четвертого, а с Марком Смитоном, простолюдином, прелюбодействовала в апреле прошлого года, нет, королю важно упомянуть о жарких ссорах и бешеной ревности, которую Анна питала ко всем женщинам. Хватило бы простого упоминания, что Анна согрешила с собственным братом, нет, пусть все знают о поцелуях, подарках, драгоценностях и о том, как она «возбуждала его, просовывая свой язык в рот вышеупомянутому Джорджу, а вышеупомянутый Джордж отвечал ей тем же». Это больше похоже на досужую болтовню с леди Рочфорд или другой любительницей сплетен, чем на судебный документ. Впрочем, в подобных формулировках есть смысл: те, кому предстоит выслушать эту душераздирающую историю, не скоро ее забудут.

– Добавьте в каждый пункт «в дни, предшествовавшие, а также последовавшие за преступным деянием», – велит он.

Или другую подобную фразу, пусть все знают: деяния совершались неоднократно, возможно, чаще, чем помнят обвиняемые.

– Даже если окажется, что некое преступление в действительности не имело места, – добавляет он, – оспорить обвинение в целом не удастся.

Только послушайте, что говорит Анна! Если верить документу, она признается, что «никогда не питала к королю искренней привязанности».

Никогда. Ни тогда, ни сейчас.

Он хмурится над бумагами, отдает их клеркам. Слышен ропот. Не следует ли добавить в список обвиняемых Уайетта? Нет, ни в коем случае. Если король зайдет так далеко и Уайетту суждено предстать перед судом, нельзя допустить, чтобы его судили вместе с этой шайкой. С Уайеттом мы начнем с чистого листа, ибо после нынешнего процесса осужденным прямая дорога на плаху.

А если люди, осведомленные о перемещениях двора, заметят противоречия в показаниях? Брертон однажды заявил мне, возражает он, что способен быть в двух местах одновременно. А также и Уэстон. Любовники Анны – иллюзорные джентльмены, вовлекшие королеву в грех. Они приходят и уходят, и никому из них нет отказа. Словно мошкара скользят над рекой, поблескивая во тьме, дублеты расшиты алмазами. Луна взирает на них, воды Темзы отражают их, мерцающих, как рыбы или жемчужины.

Его новые союзники, Куртенэ и Полы, делают вид, будто не удивлены обвинениями против Анны. Эта женщина – еретичка, а равно и ее братец. А еретикам, как известно, неведомы приличия, их не сдерживают законы, ни человеческие, ни божественные. Они ничем не брезгуют, берут все, что идет в руки. А те, кто (по глупости) потакал еретикам из лени или жалости, теперь могут лицезреть их истинную натуру.

Поделом Генриху Тюдору, приговаривают старые семейства, будет ему хороший урок. Может быть, Рим протянет королю руку помощи? Теперь, когда Анна почитай что мертва, если Генрих приползет к папскому престолу на коленях, возможно, Папа простит его и примет в свои объятия?

А как же я, спрашивает он. Вы, Кромвель? Новые хозяева взирают на него с рассеянным отвращением.

– Я стану вашим блудным сыном, – улыбается он. – Вашей заблудшей овцой.

В Уайтхолле придворные сбиваются в тесные группки, что-то приглушенно обсуждают, ощетинившись локтями, сжимая кинжалы на поясе. Хмурые судейские шепчутся по углам.

А нельзя ли освободить короля малой кровью, сэр, спрашивает Рейф.

Однажды, говорит он, когда ты устанешь торговаться и договариваться и решишь идти до конца, действуй быстро и безукоризненно. Враг не успеет и глазом моргнуть, а ты уже занес его имя в список арестантов, блокировал порты, подкупил жену и детей. Его наследники – под твоей опекой, его деньги – в твоих сундуках, его собака отзывается на твой свист. Прежде чем враг проснется, ты должен стоять у его изголовья с топором наготове.

Когда он, Томас Кромвель, приходит навестить Уайетта в тюрьме, комендант Кингстон спешит уверить его, что к арестованному относятся со всевозможным почтением.

– А королева, как она?

– Места себе не находит, – отвечает расстроенный Кингстон. – Я повидал немало заключенных, но она беспокойней всех. То говорит, я знаю, что должна умереть, то обратное. Думает, король приплывет за ней и заберет ее обратно во дворец. Надеется, что произошла ошибка и скоро все разъяснится. Что король Франции вмешается и защитит ее.

Тюремщик огорченно качает головой.

Он застает Томаса Уайетта за игрой в кости – занятием, которое старый сэр Генри Уайетт не одобрил бы.