Немного ночи (сборник) - Андрей Юрич

Скамейки из ДСП, длинные и коричневые, были сдвинуты к стенам залов. На них возлежали, в основном, нетрезвые одинокие якуты. Семейные, да и просто нормальные якуты никогда не жили в аэропорту. У них везде и всегда было достаточно родственников, чтобы приютить всю семью на день или неделю. В аэропорту жило безродное якутское отребье. Эти люди выглядели так, будто жили здесь годами. Конечно, это было неправдой. Иногда они пропускали свой самолет, потому что спали пьяные на коричневых лавках. И тогда им приходилось ждать, когда будут билеты на следующий, или даже добывать где-то деньги – воровством, например. Долгожителей аэропорта можно было опознать по торчащим как проволока пыльным шевелюрам на гудящих с вечного похмелья головах.

Прилетевшие недавно спали на положенных набок и составленных в рядок чемоданах. Если семья была большая, то на чемоданах спали дети, а взрослые ложились на застеленный газетными страницами мраморно-плитчатый пол.

Где-нибудь на полу, на видном месте, непременно была лужа блевотины, вина или кефира. В одном из углов верхнего зала обязательно сидел цыганский табор, стреляя в шевелящуюся густую толпу жесткими опытными взглядами.

Иногда отчаявшиеся брали чемоданы и, похожие на караван верблюдов с поклажей, брели семейной вереницей через вокзальную площадь к гостинице. Через полчаса брели обратно. В гостинице всегда не было мест.

На площади светились оранжевые маячки такси и пахло самолетными выхлопами.

Я считал все это совершенно нормальным. Потому что так здесь было всегда.

В тот раз мы с мамой летели одни. Сестра уже училась в другом городе, отец с нами в отпуск не поехал – то ли не дали, то ли не хотел. Мне было 14 лет и я был после операции на глазах. Не то, чтобы мне это сильно мешало. Там, в отпускной летней жизни, я этого не чувствовал. Мне только запретили поднимать тяжелые вещи и кататься на велосипеде. А здесь, в аэропорту, мне вдруг стало очень плохо.

Нам повезло. Какое-то счастливое семейство снялось с железных сидений, когда мы проходили мимо. Они были радостные и спешили на посадку. А мы заняли их места. Мама пошла узнавать насчет билетов. Вообще, билеты были забронированы, но из-за неполадок в погоде расписание, как всегда, сдвинулось на несколько дней самым диким и непонятным образом, и никто из присутствующих не знал, когда улетит. Я сидел в железном кресле, рядом стояли наши вещи, а я смотрел через проход на сидящую передо мной девушку. Она была гораздо старше меня – ей было лет 17. Непреодолимый разрыв. Темпоральная пропасть. И вот, я просто косился на другой берег этой пропасти, разглядывая крепкую широколицую девчонку в коричневых теплых брюках и пиджаке. Рядом с ней сидела и что-то читала ее мать.

Девчонке было скучно, и она посмотрела на меня. Потом еще раз. И еще. Минут через пятнадцать она смотрела на меня, практически, не отрываясь. В другое время я был бы рад такому интересу, но в это раз что-то не ладилось. Мне почему-то было жутко неудобно сидеть. Невыносимо хотелось лечь, хотя бы на пол, повернуться на бок и поджать колени к груди. Под ее взглядом это, конечно, было невозможно. К тому же, я должен был стеречь вещи.

Потом пришла мама.

– Представляешь! – начала она еще издалека, – Мы можем вылететь уже завтра!

Я не совсем понял, что она сказала, только посмотрел на нее. Она стояла передо мной и смотрела на меня, как та девчонка. Я отклонил голову: девчонка тоже отклонилась, чтобы смотреть на меня из-за моей мамы.

– Ты чего? – спросила мама тихо.

Лицо у нее почему-то стало беспокойным.

– Ты себя плохо чувствуешь?

– Я не знаю, – сказал я, встал с кресла, и зал мягко покачнулся.

Я правда не знал, что со мной. Во всем теле было ощущение тупой давящей боли, особенно в голове и в животе.

– Мне надо лечь, – сказал я.

Я был твердо уверен, что, как только я лягу, мне станет значительно легче, а если я буду стоять вот здесь или сидеть в этом дырчатом жестяном кресле, я, наверное, умру.

До гостиницы мы добирались короткими перебежками. Мама брала пару чемоданом и сумку и проходила метров двадцать. Я шел за ней с пустыми руками. Она ставила вещи на асфальт, я оставался возле них, а она бежала за оставшимися сумками. Ей казалось, что пока она идет спиной к оставшимся вещам, их кто-то пытается украсть. Так мы ковыляли через площадь минут двадцать.

В большом холле за длинной пустой стойкой было пусто. У мягких полукруглых диванчиков сгрудилась толпа человек в тридцать. Все ждали администратора. Это был такой привычный ритуал – дождаться хамоватую крашеную тетку и услышать, как она скажет «Мест нет и не предвидится». Я полулег на шершавый диван. Легче от этого не стало. Казалось, будто во мне находится что-то, что мешает дышать. Для каждого вдоха я немного приподымался и запрокидывал голову.

Скоро явилась администратор. Видимо, ждали ее долго. Потому что все кинулись к ней, а она как выстрелила в толпу: «Расходитесь!» И второй залп: «Мест нет!». Люди замерли полукругом, не дойдя до нее нескольких шагов. Передние молчали, сзади пытались возмущаться, что-то выкрикивали. Моя мама, толкаясь, пробиралась через толпу вперед. Это выглядело жалким. Мне хотелось плакать.

– Мама! – позвал я.

Но люди шумели все сильнее, и меня не услышали.

Мама протолкалась вперед и вышла из толпы перед администраторшей. Та была, примерно, ее возраста, но с жестким спокойным лицом, а мама держала руки перед собой и, казалось, собиралась ей кланяться.

– Пожалуйста, у меня ребенок после операции!

Администратор как будто не слышала ее, продолжала выстреливать «Мест нет» на каждую реплику из толпы. Мама подошла к ней почти вплотную. Мне стало невыносимо жалко ее и стыдно, и я крикнул:

– Мама, не надо! Разве ты не видишь – она деревянная!

Прицел администраторского взгляда остановился на мне.

– Это ребенок? – с сомнением спросила она, бесцеремонно оглядывая мое длинное тело на гостиничном диванчике, – Не видно, что он после операции.

– У него была операция на глазах, – сказала мама.

Мне казалось, у нее трясутся губы. Я закрыл глаза и услышал:

– Пройдите за мной.

Я не помню, на какой этаж мы поднимались в дребезжащем лифте. Шли по темному коридору. Мама кое-как тащила сразу все вещи, а за нами шел по пятам плохо различимый в темноте непонятно откуда вышатнувшийся субъект и ныл с сильным северным акцентом и запахом водочного перегара:

– Вызовите милицию! Меня ограбили. У меня украли кожаное пальто.

Потом он повторял то же самое по-якутски, отчетливо произнося лишь «кожаное пальто». Администратор отмахивалась от него молча.

Мы зашли в темную комнату. Пахло клопами. Я заполз на продавленную гостиничную койку и успел заметить, как мама с администраторшей выходят из номера, а в коридоре сгущением тени маячит лишенный кожаного пальто.

Показалось, что я закрыл глаза на секунду. Почти моргнул. А время пропало. Как в обмороке. Мама толкала меня в плечо. За окном светилось довольно хмурое, но вполне лётное утреннее небо. Надо было собираться. Я успел сходить в туалет в конце коридора, а когда вернулся, в нашем номере сидела молодая женщина с младенцем на руках. У нее было заплаканное лицо, а ребенок был почему-то полуголый, хотя в номере было весьма прохладно. Мама говорила ей:

– Тут батареи холодные. Ты его штанишки постирай и положи себе на живот, под одежду, прямо на кожу. Расправь хорошенько. Часа за три высохнут. И подмывать его так можно: сходила в туалет, тряпочку там намочила, держи в руке минут десять – она согреется. А потом протри его.

Незнакомая женщина благодарно кивала. Ребенок начинал хныкать.

– Вы дадите мне ложечку? – спросила она.

– Ложечку? – спросила мама.

– Мне надо его покормить, я купила детское питание, а ложки нет.

Мама залезла в одну из наших сумок и достала красивую чайную ложку – с вензелями на черенке. Женщина уложила ребенка на кровать и стала заворачивать его в пыльное, прожженное сигаретами, одеяло. Готовилась кормить, а он мерз.

Я посмотрел на стены. Над каждой кроватью по масляной краске пестрели бурые пятнышки – напоминания об оборванных клопиных жизнях. Сквозь щели в дощатом полу дышало мглой и запустением. Я чувствовал себя хорошо, но во мне нарастало ощущение потерянности и одиночества. Может быть, потому, что я так и не понял, что со мной было.

Мы сильно торопились, и только в самолете, усевшись в кресло и расслабленно вдохнув пластмассовый воздух, я спросил:

– А кто это был?

– Она с ребенком в Мирный летела. Пошла в порту в туалет, а чемодан попросила какую-то бабку посторожить. Вернулась – ни чемодана ни бабки. Все вещи детские, билеты, все там было.

Мы немного помолчали. Самолет выруливал на взлетную полосу и прогревал турбины. От машинного воя закладывало уши. Наконец, он дернулся и побежал вперед, вздрагивая на стыках аэродромных плит. Можно было видеть, как синхронно качаются откинутые на спинки кресел головы пассажиров.