Мимо денег - Анатолий Афанасьев

— Илья Борисович, родной вы наш, — прошелестела Эльвира жеманно, светясь неувядающей улыбкой, за которую злобная левая пресса прозвала ее «бабушкой демократии». — Не томите души. Просветите слепеньких. Куда нынче ветер дует?

Микки добродушно усмехался. Приятно оказаться в кругу людей, от которых ничего не надо скрывать. Хотя, естественно, всякая откровенность имеет пределы. С любопытством разглядывал Кэтлин Моткову, нынешнюю фаворитку Волкодава. Несовершеннолетняя девица взялась неизвестно откуда (вроде бы Даня забрал ее из клинского детского дома, куда недавно отвозил гуманитарную помощь: телеакция «Адресное милосердие»), и на студии еще не пришли к единому мнению, как с ней обходиться. Волкодав третий месяц не отпускал забавную девчушку от себя ни на шаг, а когда вел передачу, прятал ее за креслом или просил приглядеть за ней оператора Либерзона, единственного мужчину, которому доверял. Либерзон был ровесником залпа Авроры.

— Что ж, дети мои… — Трихополов потер кулак о ладонь: знаменитый жест, отраженный в сотнях кинохроник. — Одно скажу сразу: паниковать преждевременно. В правительстве много наших людей, настоящих профессионалов, но надо смотреть на вещи здраво. Никому не под силу сдвинуть с места ржавую махину, называемую российской экономикой. За десять лет не сдвинули. Чего теперь ожидать чуда? Чуда не будет. Но общая программа, вы все ее читали, не вызывает сомнений — почти! Другое дело — верховный главнокомандующий. Понимаю, этот вопрос вас волнует больше всего. Что ж, и тут не следует делать поспешных выводов. Ошиблись мы в нем? Да, признаки какой-то чисто россиянской дури налицо, но ведь и не таких обламывали. Вспомните, господа, кем был тот же Борис Ельцин в начале правления. Обкомовский дуб в красно-коричневой упаковке — и больше ничего. Да еще с этой своей провинциальной амбицией — нанимаешь! Слова путного не мог сказать, только рыгал с похмелья. Ну и что? Года не прошло, как стал ручным. Что касается новопреставленного — шутка, господа…

— Но он же, он же… — не выдержала, сорвалась Эльвира, побагровев одной щекой: последствия злоупотребления кокаином. — Он же замахивается на святыни! Кощунственные высказывания, подлые чекистские замашки — ужас! Блевотина какая-то! Невозможно терпеть. Да что мы, ведь и Запад уже обеспокоен.

Два-три мужских баса поддержали ее ворчливым говорком. Трихополов успокаивающе поднял руку.

— Терпение, друзья мои! Я же не говорю, что все должно сходить ему с рук. Важны пропорции, тональность. Поправлять, но не топтать. Топтать рано. Нет команды. — Трихополов прекрасно знал, что никакой конкретной команды не потребуется, телевизионная братва улавливает сигналы по воздуху, особым, как у саранчи, локаторным устройством, — трепался просто так, потому что они ждали, жаждали его слов — все равно, в сущности, каких, — одобрения, упреков, брани. Чтобы сослаться при необходимости. — Иногда в ваших передачах, в репликах, в монтаже, я заметил, проскальзывает угроза, предостережение — это нормально, это можно. Пусть чувствует, бдит. Но без аварийного крена. Предупреждать, но не запугивать. Оставим ему время для покаяния, для маневра, для отступления… И еще. Хочу, чтобы вы правильно поняли. Лексика. Пора кардинальным образом менять лексику. Во всех без исключения программах. Патриотизм. Просвещенный патриотизм — вот что сейчас нужно, вот наш ответ на вызов времени Эля, возьми себя в руки, дослушай!.. Заговорив на суконном языке плебса, апеллируя к самым низменным инстинктам, полковник сделал гениальный пиаровский ход. Привлек к себе все протестные настроения. Мы просто обязаны подыграть ему на этом поле. Родина, армия, семья, любовь к родному пепелищу, христианские заповеди — вы этим хотите накормить народ? Так мы поможем, нажретесь досыта. Без глума. На полном серьезе. Как на пионерском утреннике. Он обронит слезинку над могилкой десантника, мы заревем в десять ручьев. Он облагодетельствует старичка-ветерана, повесит орденок на грудь, мы откроем сто ночлежек. Он объявит приоритетом сильное государство, и наша передача выйдет в эфир с портретом Иосифа Виссарионовича. И так далее. До бесконечности. Посмотрим, кто в конечном счете снимет пенки…

В приливе красноречия Трихополов распустил галстук, чувствовал, что увлек аудиторию. Слушали, замерев в напряженных позах. Даня Волкодав сидел с открытым ртом, крошка Кэтлин переползла к нему на колени, дышала в ухо Трихополову. В напряженной тишине истерически взвизгнула неугомонная Эльвира:

— Не хочу! Не буду! Не могу!

— Чего не хочешь, Эля? — ласково удивился Микки.

— Илья Борисович, я понимаю… Все, что вы говорите, умно, актуально, животрепещуще, как всегда… Но всему есть предел. Любой компромисс имеет границы.

— И кто их определит? Эти границы?

— Порядочный человек чувствует сердцем. Вы требуете невозможного. Что я скажу детям, которые увидят меня рядом, простите за выражение, с портретом Сталина?

— Выходит, — с грустью заметил Трихополов, — ты, Эля, единственный среди нас благородный человек. Но все равно не понимаю причины твоего волнения. Ведь, насколько мне известно, у тебя нет детей?

Он произнес это с едва заметным намеком на насмешку, но бесстрашная Прохоровская вдруг поникла, будто цветок, срезанный у стебля. Багровая щека потухла, а двое сидящих возле нее массивных телеведущих демонстративно отодвинулись.

Положение выправил многоопытный Даня Волкодав. Словно ничего не произошло, поднялся над столом, захлопал в ладоши:

— Пора, господа! Имейте уважение… Наш многоуважаемый гость тоже не железный. Ему надо отдохнуть перед эфиром…

Матерые журналюги потянулись из кабинета гуськом, как школьные отличники, и каждый норовил поймать на прощание хотя бы беглый взгляд владыки. Только Прохоровская упиралась, пыталась что-то объяснить, но двое соседей, по знаку Волкодава, подхватили ее под руки и чуть ли не силком повлекли к дверям.

— Ничего, Эля, ничего, — успокоил вдогонку Трихополов. — Надеюсь, мы поняли друг друга.

Когда остались вдвоем с Волкодавом (плюс девочка Кэтлин), Даня уважительно спросил:

— Может, пора ее… это? Иногда становится неуправляемой. Хлопот немного, но нервишки треплет.

Трихополов ответил рассудительно:

— Нет, Волчок, ты не прав. Элочкина беда, как и многих, ей подобных, в том, что она так и не сумела выкарабкаться из перестроечных пеленок. Ничего так и не поняла. В этом же ее счастье. Даешь свободу! Даешь частную собственность! И никаких гвоздей. Она зомби, Данюшка. Ее нужно беречь пуще глаза. Без таких, как она, мы все закиснем.

— Допустим. — Волкодав никогда не возражал боссу, но изредка позволял вставить побочное рассуждение. — Ты, Илья Борисыч, всегда смотришь глубже на метр, чем мы, простые смертные. Но ведь она иной раз компрометирует. Поневоле, так сказать, льет воду на мельницу наших врагов. Как с этим быть?

— Что с тобой, Данюшка? Или стареешь? Приставь к ней мужичка помосластей. Кого-нибудь из стажеров. Она же недотраханная, за версту видно. Оттого и блажит.

Юная Кэтлин прыснула в кулачок, и Микки вдруг разобрало. Он не был большим охотником до молоденьких козочек, еще не вошел в тот мудрый возраст, когда, кроме тугого, ароматного тельца ничего больше не надо, но тут, похоже, что-то особенное. Что-то абсолютно языческое, устрашающе безмозглое. Не случайно искушенный Волчок, известный любитель клубнички, держит ее на привязи. Встретился с Даней взглядом, и тот все сразу понял, слегка порозовел. Но виду не подал.

— Как ты, Илья Борисович? Пора начинать… Или по маленькой для разгона?

— После, — улыбнулся Трихополов. — Все после, дружок.

…Премьера удалась на славу. Конечно, окончательная оценка возникнет лишь после тщательного зондажа, но по первой реакции, по просветленной атмосфере, которая царила в студии, можно с уверенностью сказать: передача состоялась. Все в ней сошлось тютелька в тютельку — в единое, неразделимое целое. Гремел Шаляпин, синхронно подвывала Мадонна, на заднем плане световым потоком лилась изощренная имитация полового акта, и на этом суперсовременном клиповом фоне выпукло проявлялись действующие персонажи, герои нашего времени, те, собственно, ради кого затевались счастливые перемены в совке: преуспевающая шлюха, банкир, изворотливый брокер, владелец десятка модных магазинов, светлоокий юноша в дамском трико салатового цвета, крепкосколоченный (сенсация!), с жуткой черной маской главарь одной из московских группировок, высоколобый интеллектуал, произносящий слова «андеграунд», «ментальность вазомоторного происхождения» так же легко, как иные клянчат: «Мама, дай пожрать!» Блеск дерзких реплик, искренность на грани стриптиза, никаких запретных тем, праздник освобожденного духа — и главное, надо всем этим, подобно абажуру, выразительное, аскетическое лицо народного любимца Трихополова, готового простыми словами объяснить, растолковать все темное, непонятное, касающееся будущего и прошлого. Когда один из звонивших по прямому проводу (пенсионер Иван Иванович из Люберец, а на самом деле безработный актер Мерзликин) гундосо поинтересовался, что думает господин Трихополов по поводу нынешних отношений с братской Америкой, подмоченных, как известно, нашим безобразным поведением в Чечне, Трихополов вдруг вскинулся, как на звук горна, и резко рубанул: «Америка, говорите?.. Отношения?.. И то и другое, уважаемый Иван Иванович, полное говно. Извините за прямоту: наболело. Спрут-кровосос — вот что такое братская Америка. Весь мир давно это знает, довелось и нам, русакам. Ничего, дай срок, обломаем рога хваленой вашей Америке. Янки гоу хоум!»