В горах Тигровых - Иван Басаргин

— Пойдем в тайгу? Сейчас!

— Нет, сразу тигру в пасть попадем.

— Трусишь?

— Может быть. Зверей и верно боюсь. Убили мы однова с Викентием тигра, здоровущий, страсть! А потом долго боялись, что тигры за него отомстят. Есть такой слух, что они за своих мстят.

Сзади громко треснул сучок. Лушка ахнула и подалась к Лаврентию и тут же оказалась в его объятьях. Рванулась, но, почувствовав силу, затихла…

Ночь плыла, ночь нашептывала сказки. Хлюпала роса по старой листве. Размеренно ухали волны…

Утром тишину разбудил дружный перестук топоров, пение пил, людские голоса. Густо задымили костры. Все, кто мог держать топор, хотя бы поднять хворостину, чтобы бросить ее в костер, вышли на будущие пашни. Горят костры, отступает тайга.

Рыбаки забросили в заводь невод. Невод полон рыбы. Здесь была красноперка, ленки, таймени, кунжи. Отбирали только самую крупную рыбу, мелочь бросали обратно, пусть растет для будущего замета.

Скоро густо запахло щербой. Сели утреничать. Затем короткий отдых и неспешный разговор.

— Главное — посеять чуток хлеба. Рыбу и мясо — энто хорошо, но без хлебного не сдюжим, — заговорил Иван Воров.

— Будет хлеб. По земле видно, что не обидит хлебом. Надо бы дать имя деревеньке-то? — спросил Феодосий — Чтобы поновее, почище, что ли?

— Новинкой и назовем, чего же новее-то искать, — предложил Сергей Пятышин.

— Точно, была Перминка, теперича будет Новинка, — согласились пермяки.

— Кого же изберем большаком? — повел глазами Феодосий.

— Тебя. Кого же ище? А божьим наставником пусть будет Ефим.

Иван Воров тут же поднялся и дал представление, как большак идет по деревне. Расправил плечи, распустил бороду, взял в руки палку и, точно копируя валкую походку Феодосия, прошагал по воображаемой деревне. Закричал:

— Иване, дружище, а ну подь на час, подь, сволото ты беспутная, это от ча же у тебя так страмотно супротив дома? В ограде грязища! Чтобы сегодня же посыпал песочком, все угоил! Нет, то розгами посеку! Эй, Фома, ты опять тащишь дрова из чужой поленницы? Брось, живоглот ты этакий! Тебе туточки не Осиновка, быстро руки-то укоротим! Софка, Софка, ах ты сволотень, ты чего ляжки-то заголила, гля, Митяй слюной исходит. Опусти подол-те. Митяй, блудник ты треклятый! Убери слюни, не пяль зенки! Вона Марфа с колом идет, хлобыстнет — и поминай как звали, очки одни останутся. Харитина, будь ласка, не жмись к Ивану, завидки берут. На меня посмотри, я ить краше твоего лохматобородого. Ну, глянь, хошь разок!

— Ты о чем глаголешь, пес старый? — визжал Иван голосом Меланьи, хватал кол — Поди, поди сюда, хоша ты большак, но колом отхожу, расчешу косма-то. Худа ему стала!

— Дэк ить я шутейно. Рази можно друга забижать? Для красного словца сказано, — снижал на полтона Иван, подражая басу Феодосия.

— Митяюшка-а-а-а! — вопил Иван — Поди сюда, родный! Софка, кобылища, не сомущай Митяя. Сгинь, нечестивица! Ларьки тебе мало!

— Софку не трожь! Это Митяй ее сомущает, мерин старый! — орал Иван Ларионом — Это у нее глазищи сомустительны, а сама она чиста!

— Плевать мне на твоего Митяя! Таких сухостоев и в лесу полно! — отвечал за Софку Воров.

Вся деревня, все ее пороки укладывались в представлениях Ивана Ворова. Голоса, походку, мимику — все успел перехватить Иван. Представления дает, — значит, рад, значит, ожил. Давно их не было.

Катались пермяки в диком хохоте. Не обижались, а пусть его, пусть мелет, язык без костей. Кричали:

— Будя! Иване, будя!

— Кончай, Иван, уморил, силов больше нету. Робить не смогем! — просил Ворова Феодосий. Вскочил, смял. Иван напоследок заверещал зайцем, смолк…

И снова загудела тайга. Падали столетние тополи, кедры, ели. Все просто, вначале пермяки подрубали корни, те, что помельче, затем парни влезали на дерево, обвязывали вершину волосяной веревкой, кони рвали с места, дерево нехотя начинало клониться, потом с грохотом падало на землю. Потные спины, размах во всю силу. Работа нелегкая, но близкая сердцу мужицкому. Своя земля. И не впервой поднимать пермякам целину. Дело привычное. Сноровка есть, и смекалки не занимать.

А потом, всем как-то полюбились эти сопки, долинки, тишина первозданная. И знали еще пермяки, что это последнее пристанище. Дальше ходу нет. Надеяться не на кого: ни купцов пока, ни соседей добрых. Поэтому работали дружно. Больше поднимут целины, больше посеют хлеба, а с хлебом сытность и покой. Рвали корни с мужицкой жадностью, спешили.

Заросла эта земля лесами, потому что без мужика земля — пустыня, земля — неродиха. Работали пермяки и сравнивали эту землю с пройденными землями, и все находили, что это самая добрая страна, таежная страна. Все здесь мягко и округло: округлы сопки, округла бухта, долины и распадки, даже речки и те звенят не так резко и назойливо, а тоже мягко и округло. Было чему радоваться, на чем остановиться глазу, потеплеть сердцу.

Взять Сибирь — там тоже тайга, сопки, но все это выглядит более сурово, резко и — главное — холодно и как-то неуютно. Нет мягкости и округлости. Или Амурский край, с его широкими долинами, скалистыми берегами, озерами, болотами, неисчислимыми островами, — все это подавляет, вызывает робость перед широтой и могуществом. Человек чувствует там себя песчинкой, робеет перед стылыми ветрами, теряется перед далью.

Здесь же все к месту, все близко и по-человечески понятно. Недаром амурские гольды в своих легендах вспоминают этот райский край.

Сопки здесь оборвались у моря, скалистые, суровые, а уже дальше, до самой линии горизонта, ушли мягко и знай себе ласкаются с небом. Очень голубым, высоким и неназойливым. И нет давящего чувства, страха перед этими дебрями, а, наоборот, зовут те дебри к себе, чтобы люди познали их, полюбили их.

Все это обворожило пермяков, заставило полюбить сразу. Может быть, еще и потому, что в мечтах они хотели видеть таким Беловодское царство, которого так и не нашли, в дальних дорогах таким его представляли. Нет Беловодья, но мечта зажить здесь широко и вольно жива в сердце каждого. Будут и хотят быть мужики здесь рачительными хозяевами…

Ночь. Крадутся по небу звезды, мигают ярко над сопками, подмигивают людям. Другие запутались в мягкой хвое и тоже подмигивают пермякам, будто что-то хотят сказать, о чем-то предупредить. Хотя бы о том, чтобы тайге верили, любили бы ее, но об опасностях, какие таит она в себе, не забывали.

Послушайте… Вот во тьме прокричала ночная птица. Незнакомая. Голос у нее мелодичный, зовущий, в то же время тоскливый. Пронзительно заверещал кабан, раскатисто рыкнул тигр. Заметались тучи по небу, косматые, тревожные. Долго, на высокой ноте кричала косуля. Ее крик был похож на крик человека, предсмертный крик… Тайга… Может быть, она и добрая, может быть, она и мягкая, но все же это тайга, где нельзя быть беспечным. Всегда быть настороже, всегда при оружии. Тем более, что тайга стоит рядим с палатками, тайга в изголовье людей…