Перебирая старые блокноты - Леонард Гендлин

— Из запасников принесите четыре работы Давида Бурлюка, те, которые мы вчера отобрали.

Пейзажи Бурлюка — поэзия в красках. На Парижской выставке 1962 года рядом с произведениями Пикассо, Брака, Кандинского, Матисса был представлен также Бурлюк. Меня поразила гамма красок, глубокое сочетание мысли и вкуса художника.

Давид Давидович стал просить свои картины в обмен на другие. Издеваясь, Володарский саркастически ответил:

— Вы, господин Бурлюк, в трудное для России время оставили родину, убежали, погнались за призрачным счастьем. Лучшие свои годы вы прожили на Западе. А теперь просите свои картины, которые были брошены вами на произвол судьбы. А вот мы, советские люди, сберегли их для потомков. Скажите, пожалуйста, почему мы должны возвратить вам ваши работы?

Выдержке Марии Никифоровны можно было позавидовать. Она сказала:

— Мы просим вас оказать нам, старым, больным людям, любезность. Взамен вы получите другие работы Бурлюка.

Давид Давидович плакал, словно маленький ребенок. Слезы катились по его широкому лицу. Трудно было смотреть на слезы двух стариков, которые приехали прощаться с Россией, прощаться с родиной, которая обернулась для них мачехой.

В кабинет вошла Александрова (протокольный отдел МИДа), сотрудники отдела культуры ЦК КПСС, от иностранной комиссии Союза писателей присутствовал Чугунов. После общих приветствий Александрова произнесла следующий спич, который я тут же записал:

— Уважаемые Мария Никифоровна и Давид Давидович Бурлюк! Если вы примете решение навсегда остаться в СССР, мы готовы предоставить вам все условия для вашей плодотворной работы и сделаем все возможное, чтобы собрать ваши картины и сосредоточить их в одном музее.

Бурлюк ответил без промедления:

— Вы не серьезно ставите вопрос. Я не могу покинуть Америку. Там мои сыновья, внуки. Там моя жизнь. Я слишком стар, чтобы в восемьдесят три года начать жизнь заново.

Мария Никифоровна ответила более твердо:

— Не вернуть картины старому заслуженному художнику, который столько сделал для сближения и взаимопонимания американского и русского народов, — простите меня, иезуитство. Я привыкла называть вещи своими именами.

От угощения Бурлюки отказались. Прощаясь, Мария Никифоровна жестко проговорила:

— Мы готовы в любой день покинуть Россию!

Бурлюк изъявил желание совершить автомобильную прогулку по Москве и ее окрестностям. В машине он вспомнил свой прошлый приезд.

— Пожалуй, самое сильное впечатление на меня произвели спектакли, которые я видел в Московском театре Сатиры, — «Клоп» и «Баня» Маяковского.

Ставь прожектора,чтоб рампа не померкла.Крути,чтоб действиемчало, а не текло.Театрне отображающее зеркало,а — увеличивающее стекло.

Эти строки из «Бани» давно уже стали хрестоматийными. Перед моими глазами прошла целая вереница персонажей, сыгранных энергично, дерзко, радостно. Сатира Маяковского резка, жестока, груба, безжалостна.

У памятника Маяковскому к Бурлюку подошел Никифоров, коллекционер из Тамбова. Он переписывался с Бурлюком десять лет. На все окружение Бурлюка в Москве он пытался произвести впечатление. Мария Никифоровна не на шутку рассердилась. Вечером за ужином она сказала Никифорову:

— Николай Алексеевич, я не могу понять, на каком основании вы просите моего мужа оставить вам завещание на принадлежащее нам в Америке имущество? Какое отношение вы к нему имеете? Разве у Бурлюка нет семьи, детей, жены, внуков? Он что, сегодня умирает? Для чего вы распространяете среди работников прессы слухи, что вы незаконнорожденный сын Бурлюка? Кто в это поверит? До свиданья. Мы не хотим вас больше видеть!

К Бурлюкам приехал критик и литературовед Виктор Перцов:

— Я принес вам монографию о Маяковском, над которой работал много лет, — говорит он, — «Маяковский в последние дни».

Бурлюк вслух читает дарственную надпись: «Я рад, что мы, наконец, увиделись с Вами. В Москве, которую так любил Маяковский, в городе, где Вы первый разгадали его талант».

Бурлюк буквально выпросил разрешение увидеть Троице-Сергиев монастырь, в Загорске.

— Лавра — жемчужина русского искусства, — сказал потрясенный Бурлюк после осмотра музея и Храмов. — Здесь меня все восхищает и радует. Но Лавра и город Загорск — несовместимы. Обидно, что город выглядит ужасно. Он грязен и неопрятен. Странно, что власть этого не понимает.

И вот наступил последний день пребывания Бурлюков в Москве. На прощальный завтрак в ресторан «Националь» Бурлюк пригласил Л. Брик и В. Катаняна, В. Лидина и В. Перцова, Л. Маяковскую, П. Антокольского и нас с женой.

Мария Никифоровна грустна, видно, что ей трудно сдержать слезы. От волнения у Бурлюка садится голос. Вот-вот он заплачет. Все смотрят на часы, Бурлюка просят произнести тост. Все встали. Давид Давидович упрямо наморщил большой в веснушках лоб. Подумав, он сказал:

— Я верю, что мои писания когда-нибудь увидят свет в России. Недаром я был первым поклонником, другом и издателем Велимира Хлебникова; на мне горят и будут гореть лучи славы его, и Володи Маяковского, и Васи Каменского, — трех бардов, скакунов поэзии Парнаса Российского. Вот за это я могу выпить!

В аэропорту Шереметьево Мария Никифоровна, обняв нас, сказала:

— В жизни мы сделали много ошибок. Одна из самых больших — наш второй приезд в Россию. На родине Бурлюка не любят и не понимают. На протяжении десятилетий наши слезы по России были напрасными.

Давид Бурлюк слышал, что сказала его жена. Он добавил:

— Наш плач по России был неоправданным…

Поднимаясь по трапу, Бурлюк остановился:

— Позвольте мне прочитать стихотворение, которое я написал в 1938 году:

…У моря синие глазаНо их не встретишь взорИх привлекает бирюзаИх легкий туч узор.О выраженье этих глазИзменчиво в мгновеньяхТо в них луна цветной алмаз,То ветра нежно пенье…Глаза морские пред грозойПолны томленья страсти,Полны бездонною тоской…Потерянного счастья.

Раздались аплодисменты. Бурлюк с женой вошли в самолет.

Наша дружеская переписка с Бурлюками продолжалась до ноября 1966 года. Кроме писем и открыток приходили бандероли с книгами, художественными репродукциями, подарками. А потом пришло последнее трагическое письмо от Марии Никифоровны, где она писала, что Давид Давидович Бурлюк, последний русский футурист, тихо скончался в своем доме. Последняя запись в его блокноте: