Сердце красавицы - Нора Робертс

— Паркер, послушай…

— Ой, прости. — Паркер похлопала по наушнику. — Мне надо бежать. — И она, хитрюга, исчезла, растаяла, словно масло на сковородке.

Она за это заплатит. Он потребует много карамельного соуса.

Малком честно играл свою роль: провожал гостей на места в Большом зале, освещенном люстрами, свечами и пламенем в огромном камине.

Лорел, забежавшая проверить подготовку к церемонии, подмигнула ему:

— Как ты справляешься?

— Торт так же хорош, как было обещано?

— Лучше.

— Тогда я страдаю не зря.

— И много-много карамельного соуса. Господи, у этих женщин есть секреты друг от

друга?

Отлично, он даст им пищу для разговоров за завтраком. Может, стащит бутылку шампанского к…

— Так, так, подхалтуриваешь шафером?

Малком повернулся к своему дяде и первое, что подумал с удовлетворением: «А ты некрасиво состарился, Арти». Правда, волосы дядюшка сохранил — они всегда были предметом его радости и гордости, — но растолстел и обрюзг. Его голубые глаза, обманчиво кроткие, словно сплющились между тяжелыми веками и обвислыми щеками.

Тетушка выглядела получше. Она сохранила фигуру и, пожалуй, обошлась лишь парой подтяжек, но презрительное выражение лица ее не украшало.

— Думаю, вы сами найдете свои места.

— Вежлив, как всегда. Я слышал, ты охотишься за девочкой Браунов и ее деньгами.

— Ты никогда не знал своего места, — фыркнула Мардж Фрэнк. — И похоже, Паркер Браун забыла о своем. Ее бабушка наверняка ворочается в могиле.

— Сядьте или уходите.

— Не похоже, что ты набрался хороших манер. Паркер тебя быстренько раскусит, — заметил Арти. — А откуда ты знаешь невесту и жениха? Поменял им парочку шин?

Малком спустил пар, выматерившись про себя, и спокойно ответил:

— Угадал.

— Ты можешь выскрести грязь из-под ногтей, Малком, но все равно останешься бродячим псом. А люди вроде Браунов всегда возвращаются в свой круг. Идем, Мардж.

Ему нужно было пять минут. Пять минут, чтобы отдышаться и успокоиться. Он направился к выходу и чуть не столкнулся с вернувшейся в зал Лорел.

— Осталось посадить меньше дюжины гостей. Шаферы занимают свои места через две минуты. Ты… что-то случилось?

— Нет.

— Хорошо. Пожалуйста, проводи задержавшихся и… Паркер ведь объяснила, что нужно делать?

— Да, я понял.

— Если что, я подскажу. Не волнуйся, больно не будет.

Мэл не чувствовал боли. Он чувствовал рвущуюся наружу ярость. Он не хотел оставаться здесь в чужом смокинге, не хотел стоять перед незнакомой толпой среди цветов и свечей, не хотел смотреть, как женятся совершенно чужие ему люди.

И ему казалось — он не мог избавиться от этого ощущения, — что презрение дяди змеится через весь зал, подбираясь к его горлу, разжигая его гнев.

Когда-то он сбежал, проехал три тысячи миль, чтобы избавиться от этого презрения. Он вернулся мужчиной, но где-то в глубине души, как взведенный курок, затаилась жгучая ярость… Как ни противно признавать, но даже через столько лет приходилось бороться с отголосками унижения.

Мэл терпел как отвлекающий маневр фотосессию после церемонии. Он слушал хвалебную оду отца Чэннинга по поводу получившего новую жизнь «Тандерберда» и старался вовремя кивать и поддакивать. И наконец он вырвался в сад, нашел укромное местечко, где можно было отсидеться и надышаться морозным воздухом.

Там и нашла его Паркер. Запыхавшаяся, без пальто, непривычно взъерошенная.

— Малком.

— Послушай, на ужине они прекрасно обойдутся без меня. Я имею право на чертову передышку.

— Малком. — Она плюхнулась на скамейку рядом с ним. Взяла его за руку. — Я не знала. Я не знала, что Фрэнки приглашены. Я заметила их в списке только перед ужином. Прости, мне безумно жаль.

— Ты могла бы извиняться, если бы сама их пригласила. Ты их не приглашала, значит, ни в чем не виновата.

— Я тебя в это втянула. Лучше бы…

— Ничего страшного.

— Я все исправлю. Я извинюсь перед Чэннингом и Ли, и ты…

— И пусть Фрэнки радуются, что снова прогнали меня? Ну уж нет. Паркер, мне просто нужна передышка. Оставь меня ненадолго. — Она отпустила его руку, встала. — Не каждый хочет, чтобы ты со всем справлялась, все улаживала.

— Ты прав.

— Брось. Я знаю, когда перехожу границы, и сейчас как раз тот случай.

— Ты расстроен. Я понимаю.

— Черта с два. Ты не понимаешь. Как ты можешь понять? С какого боку? Тебя кто-нибудь шпынял, когда ты не могла дать сдачи?

— Нет.

— Кто-нибудь твердил тебе, что ты глупа и никчемна, пока ты сама не начинала в это верить? И что, если ты не будешь ходить по струнке, вылетишь на улицу?

— Нет. — Но она жалела ребенка, которого заставили пережить все это, и жаждала мести.

— Значит, тебе не понять. Черт, я сам не понимаю, почему изо всех сил только усугублял ситуацию, почему искал неприятностей и винил мать, которая понятия не имела о том, что происходит, так как я был слишком напуган или слишком горд, или то и другое вместе, чтобы сказать ей.

Паркер молчала. Она поняла или надеялась, что поняла: если сейчас нажать, он снова замкнется. Поэтому она молчала. Она просто слушала.

— Мама от меня натерпелась. А если я давал ей передышку, то ее травил Арти или его сука-жена. А мама все принимала, потому что хотела, чтобы у меня была крыша над головой и семья, потому что старалась помочь мне пережить потерю отца. И за это я винил ее. Просто все валил на нее. Почему она мирится с такой жизнью? А ей просто некуда было деваться, и Арти нещадно эксплуатировал ее. Ее собственный гребаный брат. И мы еще должны были благодарить его.

Больше двух лет этой жалкой жизни я просто ждал, ждал, когда подрасту и наберусь сил, чтобы надрать ему задницу, вышибить из него мозги. А сделала это она. В конце концов она сделала это вместо меня. Однажды вечером она пораньше пришла домой с работы. Совершенно без сил. Он заставлял ее работать по две смены. И увидела, как он схватил меня за горло, прижал к стене и отвешивает оплеухи. Ему нравилось лупить ладонью, потому что это унизительнее, чем кулаком, и не оставляет следов.

Кто-то из гостей вышел на одну из веранд, и морозный воздух наполнился женским смехом. Малком уставился на сверкающий огнями дом, но Паркер усомнилась, что он что-то видит или слышит.

— Я увидел, как она вошла. Белая, как простыня… Пока не заметила нас. Она пришла в ярость. Я никогда не видел, чтобы она двигалась так стремительно. Я даже не подозревал, что кто-нибудь может двигаться так стремительно. Она оторвала его от меня. Она была тоненькая, как тростинка. Арти был тяжелее фунтов на шестьдесят, но она отшвырнула его, и он пролетел чуть ли не полкомнаты. Она приказала ему встать и сказала, что если он еще когда-нибудь дотронется до меня, то не успеет оглянуться, как она оторвет его руки и скормит ему.