Мировой кризис - Уинстон Черчилль

Президент Вильсон совершенно не намеревался идти против решений, принятых в его отсутствие. Напротив того, он одобрял с любезной готовностью работу «бальфуровского периода». Он видел, как добросовестно охранялась занимаемая им позиция крепкими и ловкими руками того, кто вел конференцию; он видел, что основные вопросы были сохранены в полной неприкосновенности, и по ним оставалось принять решение.

Но Совет десяти (или Совет пятидесяти, в какой он теперь превратился) отнюдь не являлся той организацией, которая могла бы разрешить или по крайней мере обсудить основные вопросы, остававшиеся спорными для великих держав. Для этого была совершенно необходима организация более сплоченная, где обсуждения проходили бы более интимно, более под покровом тайны. Это было общее мнение всех руководителей конференции, побуждаемых к этому постоянными уроками самой действительности. Толчком для решительных действий был доклад комиссии, касавшийся будущих границ Польши и Германии. Комиссия среди многих других вещей предлагала передать Польше всю Верхнюю Силезию, а равным образом и Данциг и Польский коридор. Ллойд-Джордж тотчас заявил, что это «несправедливо», и именно потому, что на основании статистических данных самой комиссии германское население, которое таким образом подпадало под власть Польши, было чересчур велико. В силу этого он внес предложение о том, чтобы вернуть эту статью обратно в комиссию. Комиссия вторично обсудила вопрос, но отказалась сделать в статье какие-либо изменения. Французы поддержали комиссию. Положение стало напряженным и с каждым днем ухудшалось. Лорд Нортклиф в парижском издании «Дэйли Мэйль» напал на премьер-министра, говоря, что тот не имел права идти против мнения экспертов – членов комиссии, и разоблачал некоторые места из речей, произнесенных во время секретного обсуждения этого вопроса в Совете десяти. Но в данном случае Ллойд-Джордж безусловно стоял на совершенно правильной точке зрения: члены комиссии никоим образом не могли быть названы экспертами, но даже если бы и были ими, то их дело советовать, а дело министров и вождей правительства решать. Раздраженный всей этой историей и нападками лорда Нортклифа, премьер-министр успешно раскассировал Совет десяти, и, начиная с 20 марта, Вильсон, Ллойд-Джордж, Клемансо и Орландо заседали вчетвером в определенные дни и вели секретные беседы, на которых не присутствовали даже секретари. Впервые после заключения перемирия здесь были начаты те всесторонние, подробные и откровенные обсуждения и прения, которые должны были бы начаться три месяца ранее. Совет десяти (или пятидесяти) состоял теперь только из пяти министров иностранных дел, которые в течение некоторого времени продолжали еще вести заседания. Но лишенный компетенции по всем наиболее важным делам, лишенный тех людей, которые одни имели власть выносить решения, этот Совет постепенно и безболезненно замер в бездействии.

Здесь мы подходим к той странице истории мирной конференции, которая могла бы быть озаглавлена, как в Библии, словом «Исход». Прежде чем примириться с тяжелой необходимостью прийти к соглашению, каждый участник «Великой четверки» по очереди грозил покинуть конференцию. Первым был Ллойд-Джордж, действовавший в этом отношении искуснее остальных. Он не указывал ни на какие специфические причины своего недовольства. Он только был в отчаянии от той медлительности, с которой шли приготовления к мирному договору, и боялся, что он напрасно теряет время в Париже, когда его ждали в Англии неотложные обязанности. Кабинет, палата общин, состояние английской промышленности – все требовало его безотлагательного личного присутствия, и раз в Париже ничего, по-видимому, не налаживалось, то ему необходимо было возвращаться домой и приниматься за свои дела. Он мог опять сюда приехать в том случае, если бы здесь началась какая-нибудь практическая работа по заключению мирного договора. И он назначил свой отъезд на 18 марта. Перспектива его отъезда и его заявление о том, что в Лондоне была более важная работа, чем в Париже, взволновали его товарищей. Все они прекрасно знали, что в его отсутствие дело не может подвинуться вперед. А между тем нельзя было придраться к той причине, на которой он основал свое решение. Употреблены были все усилия для того, чтобы убедить его остаться, но только по получении коллективного письма (впоследствии опубликованного полковником Хаузом) за подписью Вильсона, Клемансо и Орландо, в котором они просили его остаться еще хотя бы только на две недели, он счел возможным уступить и согласился остаться на конференции.

Клемансо и Вильсон долго готовились к тому, чтобы померяться силами. Хауз сообщает нам о происшедшем между ними замечательном споре по вопросу о Саарском угольном бассейне. «Таким образом, если Франция не получит того, что ей хочется, – сказал президент, – то она откажется иметь с нами дело? Если это так, то вы очевидно желаете, чтобы я возвращался домой?» – «Я не желаю, чтобы вы возвращались домой, – сказал Клемансо. – Я намерен уехать сам». С этими словами он покинул заседание. Так резко обращался «Тигр» со своим оппонентом. Исполнить свою угрозу ему, конечно, было нетрудно: достаточно было свернуть за угол. Положение Вильсона было совершенно иным. Переезжать Атлантику – значило порывать с этим вопросом окончательно и бесповоротно. Тем не менее, в виду постоянных угроз Клемансо отозвать французскую делегацию с конференции и находясь в крайне подавленном настроении, особенно после приступа инфлюэнцы, президент 7 апреля телеграфировал, чтобы «Джордж Вашингтон» вернулся за ним во Францию. Но его преданный секретарь Тэмэлти, остававшийся на страже интересов Вильсона в США, откровенно предупредил президента, «что его „Исход“ будет принят в Америке „как его друзьями, так и его врагами“ за проявление нетерпения и каприза… Этому не придадут серьезного значения… Это было бы крайне неблагоразумным поступком с его стороны, чреватым самыми опасными последствиями… Это было бы своего рода дезертирством»… Эти соображения были решающими. Покинуть конференцию Вильсон не мог. Он должен был остаться и довести дело до конца. А тем временем Клемансо не заикался больше об отозвании французской делегации и продолжал ежедневно являться на конференцию.

Последним, заговорившим об уходе, был Орландо. Когда по вопросу о Фиуме президент Вильсон пригрозил обратиться непосредственно к итальянскому народу и, основываясь на своем трехдневном визите в Италию, заявил: «Я знаю итальянский народ лучше, чем вы», – Орландо прямо с заседания отправился на вокзал, и, пылая негодованием, уехал в Рим. Он, по крайней мере, исполнил свою угрозу. Но его отъезд только крепче сплотил тех, кто остался. Триумвират нашел общую почву для того, чтобы оказать ему противодействие. Прождав две недели настоятельных призывов вернуться, которых так и не последовало, он вернулся уже по собственной инициативе, – как раз вовремя, для того чтобы подписать договор.