Беременная вдова - Мартин Эмис

— И что, вы стали — группой?

— Нет. Попарно. Хотя все мы были голые… Кроме Пэнси. Которая не стала снимать трусы.

— О господи.

— Да. О господи. Да, о господи, еще как о господи.

— Значит, ты — значит, ты жался к Пэнси, а тем временем в нескольких дюймах…

— Ага. — А тем временем, Глория, в нескольких дюймах Собака имела Арна так, что дым валил. — Это продолжалось четыре часа. — Это была самая ужасная ночь в моей жизни. Может, потому-то я и здесь. Здесь, с Лили, в Италии. — А утром они опять этим занимались. Пока мы с Пэнси притворялись спящими.

— Ну, так что ты хочешь узнать? Восемь месяцев на севере. Все старые привычки вернулись. Не у Риты, понятное дело. У Пэнси.

— Но зачем она вообще это делала? Раньше. Если не хотела.

И Глория, как всегда неожиданно, сказала:

— Эхолалия. Бессмысленное повторение того, что говорят и делают другие. Сексуальная эхолалия. Пэнси спала с тобой по одной простой причине. Потому что иначе Рита стала бы насмехаться над ней за то, что она не ведет себя как мужчина.

Кит откинулся назад.

— Я тут как раз думала, — с этими словами она закрыла свой блокнот и убрала в чехол карандаш. — Помнишь Уиттэкера? Когда он в тот вечер говорил о политизации лифчиков. Ну вот, а это была политизация трусов. Политизированные трусы — это те, которые снимаются.

Они встали.

— Разреши мне позвонить тебе в Лондоне. Пожалуйста.

Она подобрала свое зеленое платье. Твердо очерченное лицо с этим заостренным подбородком, глазная белизна, зубная белизна.

— Не дури, — ответила она. — Всякий раз, как захочешь представить себе меня, просто представь себя — в кабинке для переодевания. Тебе что, этого мало было? Или много?

— Как сказать. Кабинки для переодевания много. Дня рождения мало.

— Так я и думала. Вы посмотрите на него. Вся жизнь разбита. Кит, твоего дня рождения никогда не было. Ты все вообразил. Я уехала на развалины.

В вечернем пиджаке, в бежевом джемпере, Йоркиль, недолго пораздражавшись и понажимав плечом, справился и освободил стеклянную дверь.

— А под дождем они такие романтичные. Ах, вот и он. Мы как раз Венерой восхищались. Правда, красивая она сегодня?

Он продолжал сидеть под небесами, успевшими одуреть от звезд — звезд в таком диком изобилии, что ночь понятия не имела, что с ними со всеми делать. На самом деле имела. На самом деле, конечно, имела. Мы не понимаем звезд, мы не понимаем галактики (как она образовалась). Ночь умнее нас — на много Эйнштейнов умнее. Итак, он продолжал сидеть под умом ночи.

Глория была кое в чем права. Нет, в кабинке для переодевания Кит не был образцом привлекательности или убедительности. Скрючившийся на скамейке с плавками вокруг лодыжек. Сосновый шкафчик гремит, как машинное отделение. И жарко, как в пекарне…

Насчет Пэнси она тоже была кое в чем права. Это был важный принцип, и он был с ним согласен: не делать ничего ради толпы. И этого не делать, вот этого, в особенности этого — интимного, сокровенного. Это палка о двух концах. В том, что касается секса, не делай этого и не не делай этого ради толпы.

Что до Адриано, он тоже был прав. Когда он сказал, что Шехерезада — это произведение искусства. Всем своим существом, в том, как она выглядит, думает и чувствует, Шехерезада была сродни произведению искусства. А о Глории Бьютимэн того же сказать было нельзя. Поскольку у произведения искусства не может быть на тебя никаких планов. У него могут быть надежды, но планов у произведения искусства быть не может.

Было уже ясно, что любая сложная, требующая усилий адаптация выпадет на долю девушек. Не ребят — которые и без того были такими. Ребята могли просто оставаться ребятами. Выбирать надо было девушкам. А время бесхитростности, по-видимому, прошло. Не исключено, что в новом веке девушкам требовались планы.

4. Когда тебя уже возненавидели

А жизнь, со своей стороны, вела себя все так же безупречно до самого последнего дня лета включительно. Предстояли откровения, узнавания, повороты кругом, возмездия и тому подобное. А жизнь, как правило безразличная к этим вещам, продолжалась и во всем шла тебе навстречу.

После завтрака они поплавали; таким образом, появился повод кинуть последний, скрытый за черными очками жгучий взгляд на двух девушек и их тела, и он воспользовался этим в духе архивиста — чтобы обеспечить привязку для памяти. Лицо и груди Шехерезады наполнили его грустью; а задница, и ноги, и руки, и сиськи, и омфал, и пипка Глории Бьютимэн наполнили его не столько чувствами, сколько набором импульсов. Импульсов хищника. От лат., букв, «грабитель», от «rapere» — «захватывать». Кит снова вошел в мир. По крайней мере, так ему хотелось считать.

На долю Тимми впервые выпало идти за кофе; а когда он вернулся примерно через час, вид у него, спускающегося с подносом, был озадаченный более прежнего, и он, развалившись рядом с ними в своих тапочках, сказал:

— Сейчас звонили. Этот парень, Адриано. Он в Найроби. Слышно очень плохо.

— Найроби?

— Ну, знаете, где крупная дичь. Серенджети. А теперь он застрял в больнице в Найроби.

— Ужас какой, — сказала Шехерезада.

Да, Адриано, верный себе, взял и отправился на вертолете в Кению. Теперь Кит размышлял, в какую сторону двинется дело. Наполовину съеден охотниками за головами или муравьями-солдатами? Или раскушен практически напополам гиппопотамом? И на пару мгновений ему показалось, что судьба Адриано — художественное разочарование, поскольку Тимми продолжал:

— Нет, ничего особенно драматичного. Это случилось прошлым вечером. Он поселился в отеле для знаменитостей в Серенджети. Я останавливался в отеле для знаменитостей в Серенджети. Ты что, не помнишь, старушка, как я приезжал в Багамойо, тебя спасать? Замечательное место. Не Багамойо. Я про отель для знаменитостей в Серенджети. Там они тебя будят ночью такими сигналами. Два звоночка — значит, лев. Когда его видно, это самое, в освещенной зоне. Если носорог — три. Ну, в общем, понятно.

— Так, а с Адриано что случилось?

— А, с Адриано! Он, это самое, свой джип разбил. Пока искал парковку. Понимаете, Серенджети — это же на холме. И от этого — от этого с ума можно сойти, там ведь парковка… Короче. В конце концов нашел он ее, парковку эту. Ясное дело, к тому времени уже слегка на взводе. И впилился на своем джипе в кирпичную стену. Причем бедняга при этом еще и оба колена себе расколошматил.

Через секунду голова Кита дернулась в знак согласия. Вот это настоящий Адриано. Не перестающий страдать от простой мебели, которой обставлена жизнь высшего общества.

— Китч — здесь такой поблизости не живет?

— Это, наверное, я.

— Привет тебе передает. Слышно, как я уже сказал, очень плохо.

Затем последовали прощания: внизу, у бассейна, с Уиттэкером и Амином, а потом наверху, в замке, — с Уной, Йоркилем, Прентисс и Кончитой. А также с Мадонной и Эудженио.

А теперь — переезды, задача (едва ли менее тяжелая в искусстве, чем в жизни) помочь людям добраться из одного места в другое.

Их такси пришло ровно на час раньше, когда посещающие церковь еще не вернулись из Санта-Марии; водитель, Фульдженчио, у которого вовсе не было лба (плоские черные волосы сбегали ему прямо на брови), отвез их в опустевшую деревню, а после радостно исчез.

— Пойдем, — сказал Кит Лили, — отдадим последнюю дань крысе.

Но когда, оказавшись на провалившейся улочке, они поравнялись с витриной зоомагазина, их встретили не ярко-красные глаза и вермишельный хвост, но поразительная пустота.

— Продана! — сказала Лили.

— Может. А может, просто сбежала.

— Ее купили. Кто-то ее купил.

Табличка на двери гласила chiuso[97]. Вглядевшись внутрь, Кит увидел женщину в черном с тряпкой и красным пластмассовым ведром. Он сказал:

— Дай-ка мне… — и полез в Лилину сумочку за карманным словариком. — А, вот. Ilroditore. Грызун.

— Какой же ты противный.

— Побудь здесь. — Он вошел под звуки колокольчиков. И вышел со словами: — Ты права. Эта леди, она показала жестами — как будто банкноты отсчитывает. Представляешь? Кто-то заплатил немалые деньги за крысу.

— Вот именно. Бедненький Адриано. Ты только подумай.

— Ты только подумай. Лежит на спинке в какой-нибудь комнатке.

— А все детишки гладят его по животику. Ты только подумай.

И вот колокола Санта-Марии объявили мир в небесах, и Глория с Шехерезадой вышли в зеленый дворик, одетые в лучшие воскресные наряды, лица сияют бессмертием и радостью. А с ними еще и Тимми, крадется сзади.

Шехерезада (которой Киту очень скоро предстояло коснуться — предстояло легко поцеловать — впервые), Шехерезада подошла прямо к ним и сказала: