Замена объекта - Александра Маринина

- Ну как, Игорек, домой пойдешь или еще на одну ночь останешься?

- Пойду домой, - твердо сказал я. - Родители начнут беспокоиться, если я столько времени к телефону подходить не буду. Спасибо вам за все.

- Ладно, домой так домой, - почему-то вздохнул Филонов. - Пошли, провожу тебя, заодно прогуляюсь.

- И хлеба купи по дороге! - крикнула нам вслед Софья Яковлевна.

На улице мы некоторое время шли молча, потом участковый заговорил:

- Я узнал, кто это сделал.

- Их посадят в тюрьму? - с тупым безразличием спросил я.

- Нет, сынок, в тюрьму их не посадят. Трудно будет доказать, что они напали на тебя без всякого повода, ведь свидетелей-то не было. Их родители наймут адвокатов, и те будут подводить дело так, что это была обоюдная драка, а за драку малолеток не посадят. Скажу тебе больше, если все сойдется на обоюдной драке, то и у тебя будут неприятности, в милиции на учет поставят, в школу сообщат. В общем, нахлебаешься. У этих ребят родители такие, что тебя в покое не оставят. Еще и так повернут, что ты один во всем виноват, а они - ангелочки с крылышками.

- Но они же моего кота убили! - в отчаянии воскликнул я.

- Сынок, за кота им ничего не будет, нет такой статьи в Уголовном кодексе. Человеков убивать нельзя, а животных - пожалуйста. Такие у нас законы, и ничего мы с тобой с этим поделать не можем. И опять же нет свидетелей. Но одно я тебе могу пообещать: я с этих ребят глаз теперь не спущу. И не дай бог им сделать хоть что-нибудь, что подпадает под статью. Костьми лягу, чтобы их упечь. Ты мне веришь?

- Верю, Михаил Васильевич. Только Арамиса этим не вернуть.

- Это верно, - кивнул Филонов. - Это ты правильно говоришь, сынок. Хорошо, что у тебя сердце не жестокое. Но ты все равно знай: я про твою обиду помню и мерзавцев этих прощать не собираюсь.

Мы расстались возле моего подъезда. Михаил Васильевич велел мне записать его телефоны, и служебный, и домашний, и приходить в любое время, если на душе станет тяжело. Поднимаясь в лифте на свой этаж, я думал, что вполне справился с собой. Однако стоило мне войти в кухню и увидеть кошачьи мисочки, сиротливо стоящие в углу, у меня в глазах потемнело. Но я уже смог не заплакать. Только голова закружилась.

На следующий день я пришел в школу и немного отвлекся. Разумеется, мои ссадины были замечены, и пришлось признаваться, что меня побили. Больным самолюбием я никогда не страдал, тем более обидчиков было шестеро, так что во всей истории не было ничего постыдного для меня даже с точки зрения девятиклассника. Про Арамиса я рассказывать не стал, боялся не совладать с нервами и разреветься, а вот это уже, по моим представлениям, было стыдно. Одно дело плакать на плече взрослого дяди участкового, и совсем другое - при одноклассниках, среди которых к тому же есть одна особенная девочка…

Еще через несколько дней я полностью оправился, по крайней мере, я так думал. Во всяком случае, я даже пошел на репетицию нашего рок-ансамбля и с ходу сочинил новую мелодию, такую щемяще-грустную, что ребята смотрели на меня с недоумением. Это я-то, первый весельчак и поклонник забойных ритмов, - и вдруг такая музыка!

Я возвращался с репетиции, напевая про себя новую мелодию и прикидывая варианты аранжировки, и вдруг увидел идущую мне навстречу девочку с котенком на руках. Котенок был совсем крошечным, месяца полтора-два от роду, невероятно симпатичным и трогательным, но самое ужасное - он был сиамским. Точно таким же, каким был когда-то мой Арамис. Горло перехватило, в глазах снова потемнело, и я понял, что сейчас разрыдаюсь прямо на улице, при всем честном народе. И дом-то мой - вот он, я уже иду вдоль него, но он ужасно длинный, а подъезд, в котором я живу, - самый последний. Я совсем потерял голову и нырнул в первый же подъезд, подбежал к лифту и нажал кнопку почти наугад, стараясь попасть на самый последний этаж. Слезы уже заливали мне глаза, и я ничего не видел, но успел сообразить, что чем выше этаж, тем больше шансов, что по лестнице никто не ходит, стало быть, меньше риска оказаться замеченным в столь неприглядном виде. На верхних этажах люди обычно сразу садятся в лифт и на лестницу, которая расположена за углом лифтового холла, не заглядывают.

Приехал я, как оказалось, на шестнадцатый этаж, то есть действительно на самый верхний. Из последних сил сдерживая рыдания, я выбрался из лифта и толкнул дверь, ведущую на лестницу.

- Господи, что с тобой? - послышался совсем рядом чей-то голос.

На лестнице стояла взрослая девушка и курила. Это и была Света Кошелева, которая, руководствуясь теми же соображениями, что и я, пряталась здесь от родителей, которые запрещали ей курить.

Вот так мы и познакомились.

История эта имела два важных для моей жизни последствия. Во-первых, я приобрел замечательного, умного и надежного друга - Светку. И во-вторых, я понял, как это важно, когда твоему горю кто-то сочувствует, даже если само горе на сторонний взгляд кажется незначительным и даже горем-то называться не может. Очень важно, чтобы в тяжелый момент кто-то подставил плечо, в которое можно просто поплакать. Детям плечо не подставляют, потому что их горе кажется смешным. Старикам тоже его не подставляют, потому что старики мало кому нужны и интересны.

Только не думайте, что я прямо в тот самый момент решил: стану участковым. Конечно, это было бы красиво, но это неправда. Решение пришло позже, примерно через год, в течение которого я вспоминал все то, что случилось, продумывал и оценивал каждое слово, сказанное мне Михаилом Васильевичем Филоновым и его женой Софьей Яковлевной. Я часто приходил к ним в гости, пытаясь разобраться в собственных мыслях и ощущениях, но о милицейской службе не думал.

А потом Михаил Васильевич умер. Внезапно, от обширного инфаркта. Родителям я ничего не сказал, для них Арамис просто сбежал от меня во время прогулки, за что я получил солидную взбучку, так что объяснить им, почему я должен идти на похороны участкового, я не мог. Своих денег на тот момент у меня еще не было, первый гонорар за первую проданную песню я получил только через месяц. Деньги на цветы дала Светка, мне хотелось положить на могилу Филонова как можно больше гвоздик, чтобы хотя бы этим выразить свою любовь и признательность.

Толпа провожающих участкового в последний путь была огромной. И какая-то старушка в старомодной шляпке с вуалью горько сказала:

- Вот и остались мы совсем одни на этом свете. Михаила Васильевича не стало, а больше мы никому не нужны.

Именно в этот момент решение и пришло.

- Я бы хотел написать очерк о тебе, - сказал Саша, когда я закончил рассказывать.

- Нет, - сразу же отрезал я.

- Почему?

- Не хочу. Я рассказал тебе просто потому, что ты спрашивал, как меня с моей музыкальной предысторией занесло в участковые, а вовсе не для того, чтобы ты об этом писал.

- Но почему? - не сдавался Вознесенский. - Тебе же это никак не повредит.

- Ты думаешь? - усмехнулся я. - У меня, между прочим, есть начальники, которые очень не любят, когда про их подчиненных пишут в газетах, а про них самих ни слова не говорят. И вообще, Саня, мне не нужна публичность. Я живу так, как живу, и прекрасно себя чувствую.

- Ты все-таки подумай.

- Хорошо, - согласился я, не желая углубляться в спор, - я подумаю. Но не уверен, что надумаю что-нибудь другое.

Светка ждала нас с таким нетерпением, что даже на балкон выскочила, высматривая, когда мы подъедем. Саша накинулся на крохотные - на один укус - эклерчики, а я занялся своим любимым ореховым тортом и слушал историю про Наталью Новокрещенову, в замужестве Самойлову.

Наталья, как известно, тоже была сиротой и воспитывалась в том же интернате, что и Виктор Осипенко, и Николай Кузнецов. В семнадцать лет у нее сделался страстный роман с Витей, потом его забрали в армию, Наташа около года очень ждала его и скучала, потом попривыкла, потом стала остывать, потом встретила замечательного парня, который быстренько на ней женился и увез в Заводоуковск. Больше она Виктора никогда не видела. Подруги из Сызрани рассказывали ей, что Виктор вернулся из армии и стал разыскивать свою невесту, а когда узнал, что она не дождалась его, выскочила замуж за заезжего кавалера и укатила в Тюменскую область, почернел лицом и запил на несколько дней там же, в Сызрани. Запой закончился, Виктор протрезвел и уехал. Больше не возвращался, во всяком случае, подруги ничего никогда не говорили на этот счет.

А минувшей зимой внезапно объявился молодой мужчина приятной наружности и начал спрашивать про Виктора, дескать, давно ли виделись, да не приезжал ли, не давал ли о себе знать. Внешность мужчины до мелочей совпадала с тем описанием молодого человека, собиравшего друзей на поминки Виктора, которое дали сотрудники интерната в Сызрани. И к Руденской, судя по всему, приходил именно он. Более того, он во всех трех случаях назвался одним и тем же именем: Вадим. А документов никаких не показывал.