Неоконченные предания Нуменора и Средиземья - Джон Толкин

Обо всем об этом узнала и Эрендис, хотя Алдарион ни словом не помянул ей о происходящем, и не на шутку встревожилась. А потому однажды сказала она мужу:

— Что бы значили все эти хлопоты вокруг кораблей, о Владыка гаваней? Разве не хватит с нас? Сколько прекрасных деревьев до срока лишил ты жизни в этом году?

И улыбнулась Эрендис, так что слова ее прозвучали шуткой.

— Мужчине нужно дело, которым можно занять себя, даже если у него есть красавица–жена. Деревья растут, деревья падают. Я сажаю больше, нежели приказываю срубить, — ответил Алдарион таким же шутливым тоном. Но в лицо жене он не глядел; и более они о том не заговаривали.

И незадолго до того, как Анкалиме должно было исполниться четыре года, Алдарион наконец–то открыто объявил Эрендис о том, что намерен снова уплыть из Нуменора. Эрендис выслушала его молча, ибо ничего нового не сказал ей Алдарион, и слова тут были тщетны. Он дождался дня рождения дочери, и в тот день только ею и занимался. Девочка смеялась и радовалась, в отличие от прочих домочадцев; и, уже укладываясь спать, спросила отца:

— А куда ты повезешь меня этим летом, татанья? Мне бы так хотелось поглядеть на белый домик в земле овечек, про который рассказывает мамиль[90].

Алдарион не ответил, а на следующий день уехал из дома и отсутствовал несколько дней. Когда же все было готово, он возвратился попрощаться с Эрендис. Тогда, вопреки ее воле, на глазах у нее выступили слезы. Огорчился Алдарион, видя это, но и рассердился, ибо решение его было твердо; и ожесточил он свое сердце.

— Довольно, Эрендис! — молвил он. — Восемь лет пробыл я на острове. Не можешь же ты навечно связать шелковыми узами королевского сына, в жилах которого течет кровь Туора и Эарендиля! И ведь не на смерть иду я. Я скоро вернусь.

— Скоро? — отозвалась она. — Но годы безжалостны, и назад с собою ты их не привезешь. А ведь мне отпущен более краткий срок, чем тебе. Молодость моя уходит; а где мои дети, где твой наследник? Слишком часто и подолгу оставалось мое ложе холодным в последнее время[91].

— Часто в последнее время казалось мне, что такова твоя воля, — отвечал Алдарион. — Но давай оставим гнев, даже если нет промеж нас согласия. Поглядись в зеркало, Эрендис. Ты прекрасна, и тень старости тебя еще не коснулась. И можешь ты пожертвовать немного времени моей великой надобности. Два года! Два года — вот все, что я прошу!

— Скажи лучше: «Два года отберу я, хочешь ты того или нет», — откликнулась Эрендис. — Так возьми эти два года! Но не больше. Королевский сын, в жилах которого течет кровь Эарендиля, должен держать свое слово.

На следующее утро Алдарион заторопился в дорогу. Он поднял на руки Анкалиме, поцеловал ее, но, хотя девочка льнула к нему, он поспешно опустил ее наземь и ускакал прочь. И вскорости огромный корабль отплыл из Роменны. «Хирилонде», «Ищущим Гавань» нарек его Алдарион; однако отплыл он из Нуменора без благословения Тар–Менельдура; и не пришла Эрендис в гавань, дабы укрепить зеленую Ветвь Возвращения, и никого взамен себя не прислала. Алдарион стоял на носу «Хирилонде», где жена капитана укрепила пышную ветвь ойолайре; лицо его было мрачным и встревоженным, однако ни разу не оглянулся он, пока Менельтарма не скрылась в сумерках.

Весь день Эрендис просидела в своих покоях одна, предаваясь горю; но в глубине души ощутила она новую боль ледяного гнева, и любовь ее к Алдариону получила незаживающую рану. Эрендис ненавидела Море, а теперь и на деревья, некогда столь ей милые, глядеть не желала, ибо они напоминали ей мачты огромных кораблей. Так что вскорости покинула она Арменелос и перебралась в Эмерие в самом сердце Острова, где ветер отовсюду доносил неумолчное блеяние овец.

— Этот звук отраднее моему слуху, чем чаячий плач, — говорила она, стоя на пороге своего белого домика, подаренного королем. Дом тот находился на склоне, окнами смотрел на запад, а вокруг раскинулись обширные лужайки, незаметно переходящие в пастбища, — не разделяли их ни стены, ни изгороди. Туда увезла она Анкалиме; и не было у них иного общества, кроме друг друга. Ибо Эрендис соглашалась терпеть в доме только прислугу, и непременно женскую; и тщилась воспитать дочь на свой лад, внушая ей собственную горькую озлобленность на всех мужчин. Анкалиме же мужчин почти не видела, ибо Эрендис двора не держала, а немногие ее работники и пастухи обосновались на подворье поодаль. Другие мужчины туда не заглядывали, разве что редкие посланцы от короля; да и те стремились побыстрее уехать, ибо мужчины ощущали в доме словно бы ледяной холод, обращающий их в бегство, и, находясь там, поневоле понижали голос до полушепота.

Однажды утром, вскорости после того, как Эрендис перебралась в Эмерие, пробудилась она от птичьего пения: у нее на подоконнике сидели эльфийские птички — долго жили они в ее саду в Арменелосе, но, уезжая, Эрендис совсем про них позабыла.

— Летите прочь, сладкоголосые глупцы! — молвила она. — Не место тут для вашей радости!

Птички умолкли, взвились над деревьями, сделали три круга над крышей, а затем унеслись на запад. В тот же вечер они устроились на ночлег на окне тех самых покоев в доме отца Эрендис, где она некогда разделяла ложе с Алдарионом по пути с празднества в Андуние; там Нунет и Берегар и увидели их утром следующего дня. Но едва Нунет протянула к ним руки, птички взмыли вверх и полетели прочь, уносясь к морю, назад, к родной земле; она же провожала их глазами до тех пор, пока те не стали двумя пылинками в солнечном свете.

— Значит, он снова уехал и оставил ее, — молвила Нунет.

— Тогда почему она не дала нам знать? — возразил Берегар. — Почему сама не вернулась домой?

— Она дала знать, — отвечала Нунет. — Ибо она отослала эльфийских птиц, и дурное то деяние. Недоброе предвещает оно. Почему, дочь моя, почему? Неужто не знала ты, что тебя ждет? Но оставь ее, Берегар, где бы она ни была. Не здесь ныне ее дом, и не обретет она здесь исцеления. Он еще вернется. И тогда да пошлют ей валар мудрости — или хотя бы хитрости!

Когда же пошел второй год со времени отплытия Алдариона, Эрендис, по желанию короля, приказала убрать и украсить дворец; сама же к возвращению не готовилась. Королю прислала она ответ, говоря: «Я приеду, ежели ты мне велишь, атар аранья[92]. Но должно ли мне ныне торопиться? Или не довольно будет времени, когда покажется парус его на востоке?» Про себя же говорила она: «Неужто король заставит меня дожидаться на пристани, подобно моряцкой подружке? Мне бы и хотелось, да только я уже не та. Эту чашу испила я до дна».

Но год истек, а парус так и не показался; настал и третий год, и лето сменилось осенью. И тогда Эрендис ожесточилась и замкнулась в себе. Она приказала запереть дворец в Арменелосе и отныне не удалялась из дома в Эмерие больше чем на расстояние нескольких часов езды. Всю свою любовь отдала она дочери; только ею и жила, и не отпускала от себя Анкалиме ни на шаг, — даже в гости к Нунет и родне своей в Западных землях. Мать стала единственной наставницей девочки; и Анкалиме быстро выучилась писать и читать, и говорила с Эрендис на эльфийском языке — по обычаю нуменорской знати. Ибо в Западных землях наречие эльфов использовалось для повседневного общения в таких домах, как у Берегара, и Эрендис редко переходила на нуменорский язык, что Алдариону нравился больше. Многое узнала Анкалиме также и о Нуменоре и древних днях из хранящихся в доме книг и свитков, что были ей по разумению; а иного рода познания, о людях и о земле, время от времени постигала она из речей прислуги, хотя об этом Эрендис не ведала. Но женщины старались не говорить ребенку лишнего, опасаясь госпожи; так что мало выпадало смеха на долю Анкалиме в белоснежном доме в Эмерие. Тишина царила там, и не звучала музыка, словно кто–то умер под этим кровом совсем недавно; ибо в Нуменоре в те времена игра на музыкальных инструментах почиталась мужским занятием, и в детстве Анкалиме слышала лишь, как женщины поют за работой — вне дома, подальше от Белой владычицы Эмерие. Но теперь Анкалиме исполнилось семь лет от роду, и часто — всякий раз, когда удавалось испросить разрешения, — она уходила в бескрайние холмы, где могла бегать и резвиться на воле; а иногда отправлялась она вместе с пастушками, ходила за овцами и обедала под открытым небом.