Жизнь и деяния графа Александра Читтано, им самим рассказанные. - Константин Радов

Батальон стрелял не спеша: примерно тридцать хорошо нацеленных выстрелов каждую секунду. При должном хладнокровии как минимум один из восьми найдет жертву, с учетом неизбежных в боевой обстановке погрешностей. Суетившиеся на батарее турки не сразу почуяли смерть: мало ли куда залетают шальные пули! Некоторые успели грянуть картечью по атакующим (и по отступающим, за компанию), — но только один раз. Потом уцелевшие попрятались за пушки и кое-где сделанные брустверы, когда же наши заряды иссякли, гвардия была уже в непростреливаемой полосе у подножия холма. Три егерские роты находились в линии вместе с нею.

После перезарядки вкладышей мы готовы были вновь окатить батарею свинцом, если она оживет, однако беда пришла в другом обличье. Крутой склон холма, изрезанный мелкими овражками, препятствовал действию турецких пушек в непосредственной близости, зато весьма затруднял атаку на них. Мехмед-паша, будучи достаточно искушен в воинском искусстве, не оставил артиллерию без пехотного прикрытия. Эти свежие силы, сплотив за собой бегущих, остановили наши полки у самой цели. Еще несколько минут — турки пошлют подкрепление на холм или атакуют вновь на левом фланге, и все пропало. У них гораздо больше сил, мы же могли победить, лишь пользуясь созданным на короткое время перевесом в решающем пункте.

— Капитаны, ко мне!

Я объяснил положение и способ действий. Если бы меня разбудили ночью, спросив, что делать с офицером, предлагающим атаковать прикрытую пехотой батарею, построившись в каре, я ответил бы в то же мгновение. Высечь розгами и разжаловать в рядовые. Именно розгами, как неисправного школяра, не выучившего урок. Однако бывают особые случаи.

— Неприятель совершенно не ведет огонь. Пушки не достают, а пехота не желает, ибо нам в этом проигрывает. Смотрите: турки в последний момент выскакивают из недоделанного ретраншемента и естественных укрытий, сразу бросаясь врукопашную, — в этом они мастера! Мы сделаем вот что…

Центральная часть холма, ограниченная с боков оврагами, была ключом позиции. Овладев ею, егеря могли бы фланговым ружейным огнем истребить всех защитников батареи. Но в случае неудачи мне грозило не только погибнуть, но и хуже: стать навеки посмешищем в глазах обеих армий. Я не помнил, как звать преображенского секунд-майора, распоряжавшегося батальоном, — зато после вчерашнего боя он готов был меня слушать.

— Сегодня поменяемся местами, твои будут в фор-линии. Прикажи пасть на землю по команде.

Атака! Барабаны гонят гвардейцев вперед. Навстречу выплескивается из земляных нор яростная, нечеловечески орущая, несущая смерть на остриях пик и лезвиях ятаганов, сила. Залп наполовину сбивает ее напор, в пороховом дыму начинается резня холодным оружием. Скоро преображенцев оттесняют.

— Гвардия, ложись!!! — пропитой бас каптенармуса Зыкова, полкового стентора нашего, легко перекрывает крики, лязг металла и редкие выстрелы.

Пусть простят меня души тех, кто не успел броситься ниц. Следующую минуту воздух перед нами кипит от раскаленного свинца.

— За царя-а-а! За Господа Христа-а-а! В атаку! Ступа-а-ай!

Не дело — атаковать врукопашную егерям, сила которых в дальнем прицельном огне. Не дело — полковнику размахивать шпагой в первой шеренге. Но у меня нет другого выхода.

В сплошном дыму, оскальзываясь на окровавленных телах убитых и раненых, добираемся до гребня. Преображенцы и егеря смешались, багинеты алчут пронзить живую плоть, из оскаленных пастей рев — не хуже турок.

За бруствером в нас целят несколько янычар — рожи зверские, но испуганные. Стреляю с левой руки из пистолета — не вижу, попал или нет. Гремят ответные выстрелы — мимо! Враги поворачивают спины, один смелый — демонски визжа, бросается вперед с ятаганом. Багинет по самую втулку входит ему меж ребер. Вот и пушки! Здоровенный пузатый турок, голый по пояс, банником отмахивается от оробевших солдат, — его бы выстрелом, а ружья разряжены. Ныряю под свистящую в воздухе оглоблю, сверкающая сталь пронзает загорелый живот. Куда ж ты, дурень, с дубиной против шпаги? Пока ты размахнешься, я тебя три раза проткну! Противник пучит глаза, пытаясь схватить меня ослабевшими руками, — приклад мушкета с хрустом врезается ему в лоб. Вперед! Повозки, зарядные ящики, спины бегущих — и пистолетное дуло в нескольких шагах! Чувствуя: не успеваю, ласточкой бросаюсь вперед, вся жизнь моя на острие клинка, — огненный удар навстречу — и темнота…

…

— Спирька, чертов сын, хрен ли ты кричишь — убили… Щас тебя самого за такие слова… Видишь — дышит!

Чей-то знакомый голос… И язык знакомый. Только не вспомню, какой. Что это было? Мы играли в войну? Точно! И Петруччио, сволочь косая, влепил мне нечаянно половиной кирпича по затылку… Свой же, зараза, римлянин! Какой из него римлянин — в дикари его, скотину, — даже до варвара не дорос!

Ослепительная тьма колышется передо мной. Невероятным усилием поднимаю веки, — батюшки, больно-то как, — солнечный луч ятаганом режет глаза, — и возвращаюсь в свой мир.

— Александр Иваныч, живой?

— Аллах его знает… Пощупай у меня затылок — черепок цел?

Это Ефим Мордвинов. Честный служака, из сержантов в майоры собственным трудом вышел. Но лапы у него… Морщусь от боли.

— Цел, господин полковник, только кровь и шишка здоровая.

— Ты фланговые роты стрелять поставил?

— Уже и снял. Пока вы в беспамятстве — всю батарею взяли.

— Перезарядиться и занять оборону! Турки непременно вернуть попробуют.

— Все сделано, не извольте опасаться! Господин генерал-поручик Голицын распоряжается.

— А, этот — пусть… Этот толковый…

Ефим помогает сесть. Лапаю затылок — липко, но не так уж и больно. Больно не там — внутри головы, и словно пульсирует в такт выстрелам. Оглядываюсь: солдаты повернули турецкие пушки, стреляют куда-то как умеют. Все перемешались: преображенцы, егеря, даже казаки, — среди них редкие артиллеристы, меньше чем по одному на пушку, мечутся с матерным лаем, пытаясь руководить. Смотрю на шатры турецкого лагеря к югу от нас, в версте с небольшим, и коловращение людских масс на полдороге — там, куда стреляют. Ноги вроде бы слушаются. Ищу шляпу и шпагу — Спиридон, денщик, подает, кланяется:

— Прощенья прошу, подумал — убиты… Вон дырка какая в шляпе…

— По приметам — долго жить буду… — Я через боль улыбаюсь. — Найди чем забинтовать, да чтоб чистое было!

Не зря на пистолет кидался: низко летел — вот и чиркнула пуля по затылку, на полдюйма со смертью разошлись. Но удар получился — душевный. Даже через шляпу и парик. Крепче, чем двадцать лет назад. Пожалуй, на целый кирпич потянет.