Последний мятеж - Сергей Щепетов

Вар-ка улегся левым боком на почти голые плахи лежака и подтянул колени к подбородку, чтобы хоть как-то уместиться под куском облезлой козлиной шкуры. Николай последовал его примеру, в очередной раз удивляясь, как люди могут жить в таких некомфортных условиях: хоть бы постелили чего на бревна-то… Уснул он тем не менее почти сразу.

Кроме примаков, из всех участников посиделок остаток ночи спал только Лютя. Свен сидел, поджав ноги, на своем краю общего лежака в дружинной избе. Топливо вои не экономили, и камни очага еще оставались теплыми, но толку от этого было мало: ветер гулял здесь почти как снаружи, ведь избу до сих пор не починили. Свен развернул твердый тючок из куска медвежьей шкуры, на который обычно клал голову, и долго всматривался в темный лик Перуна, что, говорят, так похож на его собственный.

Как только примаки заснули, дед Пеха перестал бормотать свои заклинания. Он приподнял лучину, пытаясь разглядеть: точно ли спят? Потом загасил ее в плошке с водой, ощупью нашарил горшок и отправил в рот горсть недоваренной каши. Зубов у него осталось мало, и дед долго мучился, пытаясь разжевать твердые зерна, – хлебушка бы…

– Ты где тут, малой?

– Тута я, деда.

– Воды в горшок долей да в угли поставь. Глядишь, к утру и упреет.

– Сполню, деда! – ответил Ганька и хлюпнул носом.

Старик вздохнул, почесал тощую грудь под рубахой и, держась за поясницу, полез наружу. На воле он кое-как разогнулся, справил малую нужду, но в землянку не вернулся, а побрел вниз и влево, по памяти обходя в темноте дровяные кучи и ямы с отбросами. Он знал, что в доме старейшины не обрадуются ночному гостю, да не до радости ныне. Невелико и было упованье, да и то порушилось: не уйдут скоро вои, зимовать тут останутся.

Продолжая хлюпать носом, размазывая по лицу грязь и сопли, Ганька отыскал в темноте кувшин с отбитым наискосок горлом. Там еще оставалось немного воды, и мальчишка вылил ее в горшок, пролив при этом половину на пол, на свою стоптанную до земли обувку. Горшок он поставил в центр очага и кое-как подгреб к нему палкой почти потухшие угли. Ему было одиноко, холодно и страшно. Очень болело ухо, и хотелось есть. Он знал, что на улице еще холоднее, что во всем мире никто не будет ему рад: отец ушел в леса ко восходу, мать угнали дружинники толь себе на пользование, толь на продажу, а сам он теперь отмечен знаком беды. Мальчишка все это понимал, но он был еще ребенком, и ему очень хотелось, чтобы хоть кто-то…

Дверь почти не скрипнула, когда Ганька, нашарив обрывок ремня, притворил ее, стараясь не оставить щели. Как тут хорошо! Тепло! Крыша над ним высоко, и можно не сгибаться даже у стены. Правда, наверху дым ест глаза (дымоход-то заткнули!), и лучше согнуться.

Он некоторое время стоял у входа, наслаждаясь теплом и запахом настоящего человеческого жилья. Густой замес из дыма и угарного газа, из вони давно не мытых человеческих тел и детских экскрементов, прелого тряпья и старых шкур был для него родным и сладостным – тем, чего он, кажется, лишен навсегда.

Стараясь не сопеть и (чур, сохрани!) не зацепить чью-нибудь руку или ногу, он стал пробираться по проходу к очагу. Однако не получилось – хриплый со сна женский голос спросил:

– Эт ктой-та?

– Я это, теть Лыба, – Ганя присел на корточки и дал шершавой женской руке ощупать свое лицо и голову.

– И верно – Ганька. Почто прибег?

– Ну-у-у… я-а-а…

Недовольный мужской голос:

– Чо не спишь, мать? Кто тута?

– Да Ганька!

– Чур, сохрани! Гони в шею! Ить, беду накличет!

– Тише ты, дите разбудишь, – зашипела в темноте женщина, но было поздно: рядом проснулся ребенок и сразу заревел в голос. Плотно уткнутые на лежаке тела зашевелились.

– Цыц вы, окаянные!!

Переполох был подавлен привычно и быстро: кто и проснулся, лежал тихо, а ребенок, после короткой возни, плакать перестал и зачмокал – наверное, ему дали грудь.

Ганя так и сидел на корточках, чувствуя, как низовой потяг от двери холодит ноги и задницу. И опять женский шепот:

– Гони-то гони, да не чужой ведь! Таки сестрин сынок… Чуров не обидеть бы – грех это.

– Твои чуры в Нижней Онже остались, а здесь мои тока. Гони, говорю!

– Шел бы ты, Ганюшка, а? Не ровен час, увидит кто… Али плохо те у деда-то? Забижает, поди? Небось, голодный день-ночь ходишь? Я те репки пареной с грибками в туесок насыплю – оне, поди, теплы с вечера. Вот дите уснет – и насыплю. Не серчай уж на нас, дитятко, – ступай с миром!

Давясь слезами и всхлипывая, мальчишка заныл, понимая, что от этого будет только хуже:

– Не гони, теть Лыба, не гони… Сыскал, сыскал меня злыдень этот, сыска-а-ал. К деду ввалился и сыска-ал, все ухо порва-ал. Боязно мне-е…

Женщина сдавленно охнула, ребенок рыгнул и громко выпустил газы. Какое-то время все молчали. Потом мужчина:

– Погодь-ка… Сыскал, гришь? Так ты, поди, и не живой вовсе? От чуров пришел?! – Мужчина зашевелился, что-то зашептал в темноте.

Женщина:

– Не полошись ты, Вятко! У нас сынь-трава под порогом да кучай-цвет над дверью – сама клала: не можно убиенному к нам прийти! Да и… живой он, теплый.

– Се дивно… А Пеха-дед?

– Живой и он.

– Эт как же тако могло сотвориться?!

В отчаянной надежде, что не прогонят, что обойдется, Ганька зашептал-забормотал, давясь слезами, сбиваясь и путаясь:

– …чуть избу не порушил, да за ухо меня хвать!! Совсем убивать начал… Тама примаки два. Дедовы примаки, которы Коляна с Варуком. Оне же волхвы, видать: чары враз сотворили, морока напустили, аж злыдень-то с руки сбился…

– Эт примаки-то – волхвы?! Оне ж побродяжки – голь перекатная без роду-племени!

– Тише ты! Слушай лучше…

– Дядь Вятко, дядь Вятко, я верно се сказываю: злыдень-то и чуров дедовых хулил, и меня убивать зачал. А примаки-то мoроку напустили и сказки дивны сказывать стали. После старшой ихний вперся, не в ночь помянут будь…

Женщина, не вставая с лежака, протянула руку и стала шарить у внутренней стенки потухшего очага. В грудь Гане ткнулось что-то круглое и теплое.

– Кушай, дитятко! Тока все-то не таскай, оставь отцу на утро.

Не в силах поверить своему счастью, Ганька прижимал к животу горшок, пальцами доставал из него скользкие куски репы и грибы, глотал, почти не жуя, и шептал, шептал, шептал. Его слушали, иногда переспрашивали и… не гнали!

Безнадежно-темная, зябкая и ветреная ночь сменилась удивительно ясным, солнечным днем – одним из тех, что можно поместить и в конец осени, и в начало зимы. Лес прозрачен и гол, снег еще не укрывает землю, а лежит пятнами и не тает под ярким холодным солнцем. В такой день, вопреки всему, хочется верить в лучшее, и совсем не хочется думать о долгой безысходности грядущей зимы.

Топор был один на двоих, и работал им, в основном, Николай. Первый раз взяв в руки эту железку на палке, он долго удивлялся: эта грубая поковка оказалась совсем не похожей на изящные штучки, фотографии которых он видел в книжках по археологии. Да и как можно валить деревья, обрубать ветки куском мягкого, кавернозного металла, который, в лучшем случае, можно использовать как колун? В конце концов, после целого дня мучений, выяснилось, что для нормальной работы над инструментом надо произвести некое колдовское действие. И действие это производится вон в той замшелой землянке, что стоит далеко на отшибе и из которой временами слышен стук. Все другие «дома» расположены тесными кучками вокруг жилищ дедов-старейшин, а эта – отдельно, и никто к ней без нужды близко не подходит. Вокруг нее на расстоянии нескольких метров вкопаны невысокие столбы с резными изображениями то ли богов, то ли предков-чуров. Те столбы образуют как бы неправильный многоугольник вокруг землянки, заступать внутрь которого нельзя ни в коем случае. Николаю очень хотелось посмотреть кузницу изнутри и познакомиться с кузнецом, но пришлось поступить как все: оставить топор возле одного из столбов вместе с берестяным кульком, в который, за неимением лучшего, была загружена его собственная пайка каши.

Исправленный инструмент Николай забрал на другой день на том же месте: рукоятка носила следы перенасадки, а лезвие оттянуто и расширено горячей ковкой. Таким топором уже можно было работать, хотя лезвие было не заточено, а как бы «расплескано» точными ударами молотка. Николай решил это улучшить при помощи плоского камня, благо металл оказался мягким.

Точить топор он уселся на видном месте, желая подарить туземцам «ноу-хау» и заработать на этом авторитет. Результат получился прямо противоположный: мужики, поняв, чем он занимается, творили охранные знаки и разбегались без оглядки. Вечером дед Пеха собрался спать на улице, лишь бы не оставаться под одной крышей с Николаем. В общем, переполох получился изрядный, и Вар-ка пришлось помучиться, чтобы выправить ситуацию. Николаю было стыдно: мог и сам догадаться, что здесь монополию на работу с металлом держит кузнец, который совсем и не ремесленник-мастеровой, а страшный колдун-заклинатель!