Уинстэнли - Татьяна Александровна Павлова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кромвель принял миледи вежливо, но с некоторой долей скептицизма. Он надел очки и прочел надпись.
— Но не все из нас — святые, — сказал он и усмехнулся.
Леди Элеонора вернулась в Лондон и поселилась в Уайтхолле, поближе к армейскому командованию. В январе, когда Карл находился уже под судом, она отправила ему письмо, где припомнила все — свои тюремные заключения, приговоры, штрафы, публичные покаяния, дом для умалишенных… «И теперь я требую, — писала она, — чтобы вы публично признали вашу измену и преступление и попросили у меня прощения, если вы хотите найти милосердие в мире этом или будущем».
Карл не ответил. Но 30 января 1649 года она получила самое яркое и потрясающее подтверждение своих предсказаний: на площади перед Уайтхоллом голову ее гонителя отсек топор палача.
К Кромвелю леди Дуглас испытывала огромное почтение. В октябре того же года она послала ему «Благословение», где указывала, что заглавные буквы его имени полны глубокого значения: литера «О» подобна солнцу, дающему жизнь, а латинское «С» символизирует месяц, ночное светило. Он будет победоносен, пока солнце и луна светят на небе.
К этой женщине — необыкновенной и странной, претерпевшей много гонений и познавшей откровения, вел своих друзей Уинстэнли жарким летом 1650 года. Быть может, судьба сталкивала его с ней и раньше? На что он надеялся? Склонить ее сердце к бедным копателям, чтобы она дала им работу на матери-земле и позволила кормиться трудами рук своих?
По просьбе леди Дуглас он стал работать управляющим в ее имении Пиртон. Он ни о чем не просил ее. Но она сама обещала ему и его друзьям за работу 20 фунтов стерлингов. На эти деньги они смогли бы прокормиться до будущей весны или — кто знает? — основать еще одну колонию.
Стоял конец августа — время жатвы. Хлеб надо было сжать, обмолотить и свезти в амбары. Работы было много: на одних участках пшеница уродилась густая, стебли гнулись от тяжести колосьев; на плохих же почвах всходы были редкими, низкорослыми; там тоже предстояло немало работы. После бедствий последнего года трудиться было приятно: никакой угрозы ждать не приходилось. Правда, трудились они не на своей и не на общей земле, а на чужой… Впрочем, леди Дуглас не была обычным собственником; Уинстэнли, не раз говорив-тему с ней, порой казалось даже, что между ними устанавливается особое взаимное понимание, душевная связь, согревавшая сердце. Возможно, они давали друг другу читать свои трактаты. Он знакомился с ее неясными и удивительными пророчествами, сострадал ее судьбе. И старался раскрыть ей свой замысел — счастливый и свободный труд бедняков на общих землях… Он стремился обратить ее в свою веру.
Но ее эксцентричность порой ставила его в тупик. Они вместе осматривали амбар, куда следовало ссыпать обмолоченное зерно, и вдруг посреди вполне деловых, будничных разговоров леди заявила, что она — пророк Мельхиседек, тот самый, который благословил самого Авраама. Образ этот был в ходу среди английских пуритан. В послании к евреям апостол Павел упоминает, что Мельхиседек, царь Иерусалима, был прообразом Христа. В свое время он привлекал внимание неоплатоников, Филона Александрийского, отцов церкви, а позднее — Лютера и Кальвина. То, что леди Дуглас назвала себя этим именем, показалось Уинстэнли смешным высокомерием, причудой.
В октябре она объявила, что уезжает в Данингтон, другой свой манор. Уинстэнли с друзьями остался в Пиртоне домолачивать зерно. Еще надо было подготовить к зиме сад, привезти на грядки навоз, вскопать посадки, съездить в лес нарубить дров, сделать кое-какие работы по дому. В самом конце октября леди Дуглас явилась снова и потребовала выделить работников для починки кареты и приведения в порядок лошадей, ибо скоро собиралась отбыть в Лондон. Пришлось снять с молотилки всех четырех работников для помощи каретному мастеру. Время шло.
Она снова уехала — на этот раз в Лондон, и оттуда потребовала от Уинстэнли доложить о работе. Он послал ей свою тетрадку с расчетами, но этого оказалось недостаточно, пришлось поехать в столицу самому, чтобы объяснить ей то, что было упущено в записях. Она разговаривала с ним хмуро, голос был сердитым. Ей все казалось, что он что-то от нее скрывает, утаивает бумаги, неаккуратно ведет счета… Он вернулся в Пиртон, собрал все и на следующий же день выслал ей: пусть убедится, что в его действиях нет обмана.
Третьего декабря, когда работы на молотилке уже подходили к концу, она внезапно явилась в Пиртон подобно разгневанной Мегере. И потребовала у Уинстэнли нового отчета о количестве обмолоченного зерна. Все это выглядело так, будто она желает застать его врасплох и уличить в каком-то преднамеренном обмане. Но он был чист перед нею. Он попытался объяснить ей все терпеливо и показать счета. Но она гневалась, не хотела слушать и на другой день отбыла столь же внезапно, как и появилась.
Он снова засел за счета, все проверил, подвел итог и сел писать ей письмо — в Лондон, на Чаринг Кросс у Марии Иветты, где находился ее дом.
«Мадам, — писал он, — когда вы уехали, я просмотрел счета; там я увидел один недосмотр, и не могу быть спокоен, не послав вам весточки».
По его подсчетам, всего они работали в Пиртоне 14 недель; но две из них ушли на уход за домом и садом и обслуживание ее лошадей и кареты. Поэтому работники трудились на молотилке всего 12 недель. В среднем они обмолачивали по пять возов хлеба в неделю — всего 60 возов. Защищая своих друзей от упреков в праздности, он указывал, что они трудились не покладая рук — и на плохих землях, и па хороших, а позднее на молотилке, и трудились на совесть. И прибавлял с горечью, что явилась она в Пиртон 3 декабря, «словно тать в нощи», чтобы призвать их к ответу и найти пятно на его совести; но тщетно, ибо он ни в чем переднею не виновен. Он рекомендовал ей еще раз проверить все счета и амбарные книги, которые прилагал к своему письму, и просил отныне предупреждать его, когда они ей
