Хозяин Проливов - Ольга Елисеева

Вечером в палетке она знаком подозвала Левкона.

— Завтра до рассвета я уеду, — сказала Колоксай. — В лучшем случае на неделю. В худшем… — Она махнула рукой. — Пока меня нет, помни: ты здесь никому ничем не обязан.

За это было отдельное спасибо. Ничейный раб на время отсутствия хозяина оказывался общим. Его могли заставить копать канаву вокруг лагеря, таскать землю, выгребать навоз, чистить котлы, только уже на всех. Кто угодно мог предъявить на него права: плен есть плен. Только тут Левкон догадался, зачем Колоксай отделала Ясину как раз накануне своего отъезда.

Утром она исчезла, причем так тихо, что гиппарх опять все проспал. А когда встал, то в загоне не только не было самого Арика, но и лошадиный навоз успел остыть.

Колоксай вернулась, как и обещала, через неделю. За это время Левкон уже одурел от безделья. Когда Арета протрубила у ворот лагеря в рожок, гиппарх узнал не столько этот жалобный звук, сколько хорошо знакомый стук копыт. «Переднее правое разбито. Задняя нога потянута. Да что она на нем, через рвы скакала?! Могла бы поберечь чистокровную скотину! Не про вас, кляч, такая добыча!»

Раб поспешил к воротам, чтоб принять коня и… даже опешил при виде Колоксай. Таких измочаленных человеческих ошметков он не наблюдал давно. Арета висела, вцепившись в узду и стучась носом о клочковатую гриву жеребца, в которой застряли репьи и солома. Арик шел, переставляя ноги только по привычке.

Было видно, что всю неделю всадница провела в седле, и если ела, то так — птичьим налетом. Арета сползла на землю, перекинула Левкону повод и, опершись на плечи подбежавших меотянок, захромала к царскому шатру. Только через час «амазонки» царицы принесли ее на плаще обратно. За это время Левкон успел кое-как почистить коня, высоко перебинтовать ему ноги и задать несчастному животному корму. Немного. Чтоб с пережору у Арика не случился заворот кишок.

Телохранительницы Тиргитао положили Колоксай на одеяло у стены.

— Займись ею, — распорядилась старшая. — Ран нет. Но она очень устала.

«Сам вижу! — внутренне огрызнулся Левкон. — Валите отсюда, стадо кобылиц. Весь пол истоптали!» Он наклонился над Колоксай и стал осторожно снимать с нее одежду. Женщина не сопротивлялась.

— Сожги это, — слабым голосом приказала она. — Уже не отстирать.

Действительно, едкий конский пот насквозь пропитал ее кожаные штаны и куртку.

— Я сама вымоюсь. Потом, — прошептала Колоксай. — Вскипяти воду.

Воду он давно уже поставил. Еда тоже была. Но есть она сейчас не станет. Только пить. Позже можно будет заболтать теплого молока с хлебным крошевом и влить туда меду. Левкон накинул на хозяйку одеяло. Несмотря на жару, Арету от слабости бил озноб.

Гиппарх собирался сводить Арика к морю. Беглая чистка в загоне его не устраивала. Спина у скакуна была разбита, а йодистая меотийская вода быстро лечила раны. Когда он вернулся, ведя жеребца в поводу, оказалось, что Арета уже вылезла из постели и наплескала у палатки здоровенную лужу, начавшую затекать под шатер. Удовлетворив свою тягу к чистоте, хозяйка потребовала меду с молоком и, макая в чашку сухую ячменную лепешку, стала смотреть, как он возится с мокрым войлоком.

— Разомни плечи, — попросила она. От сытости ее снова повело в сон.

Левкон оставил столб на месте, ополоснул руки и вернулся к ней. Что тут разминать? Воробьиные косточки! Но когда он как следует взялся за загривок, а потом пошел от плеча к лопатке, Арета взвыла в голос. Мышцы были забиты страшно. Рука вообще каменная. Стреляла. И махала. Сразу видно. Даже запястье распухло. Не бери акинак больше, чем можешь удержать! Тут тоже своя хитрость. Оружие, тяжелее, чем тебе положено, хорошо в коротком бою. Напрягся, перетерпел, использовал преимущество сильных ударов. Колоксай при ее весе это необходимо. Но если долго… Рука отвалится.

«Да ори же ты, дура! Чего зажалась?» — Левкон изо всей силы надавил крест-накрест сложенными ладонями ей на лопатку. Колоксай подавилась криком. Камни в мышцах были с голубиное яйцо. Спасибо, у него руки как клещи. Другой бы не выдержал. Только плечи прошел, а уже сам весь взмок. Что с ногами будет? Он собирался перейти к ягодицам, когда Арета резко и непроизвольно сжалась. Точно ее скрутил мгновенный спазм.

— От коленей, — хрипло приказала она.

Левкон застыл с поднятой рукой. «Как от коленей? Так нельзя». В ее состоянии нужно от шеи до пяток и желательно не один раз. Небось отколотила себе весь зад. Как каменный! Еще и внутренняя сторона бедер сведена.

— От коленей, — прорычала Арета, заметив его замешательство.

От коленей так от коленей! Он спорить не будет. Его еще в первый месяц плена отучили от этого занятия. Самой же хуже! Левкон с раздражением взялся за щиколотку хозяйки, чтоб приподнять ногу, и тут ощутил, что бедра Ареты все еще сведены судорогой. Болезненное узнавание не понравилось гиппарху. Так вот, значит, как? Ее насиловали? Эту ночную убийцу Тиргитао, к которой и подойти-то страшно?

«Меня-то чего бояться? — хмыкнул Левкон. — Вот уж не найти безопаснее!» Он развернул щиколотку, и туг его ждало новое открытие. Круглое бурое пятно украшало левую ногу Ареты. Гиппарх хорошо знал, что это такое. Скифское клеймо для скота. Довольно старое, или она выводила его, жгла потом снова по коже. До сих пор еще можно было различить знак хозяина — круг и три глубокие точки в нем. Левкон помнил это клеймо, оно принадлежало Мадию, сыну Киаксара, брату его хозяина Горбия. У того было две точки, в знак старшинства.

Вообще-то рабов клеймили редко — ходовой товар. И обычно только мужчин. Строптивым ставили знак на видном месте — груди или спине. Самым отчаянным — на лбу. Левкон получил свое после второго побега. Женщин если и метили, то только в малозаметных местах. Например, как Колоксай, с внутренней стороны голени.

«Так она была несговорчивой рабыней?» Гиппарх не удержался, поднял руку и откинул рыжие волосы Ареты с шеи. Так и есть, на смуглой коже была заметна белая нитка незагоревшего шрама. Ошейник всегда делают гладким, но сзади, где скрепляются пластины, никогда не удается как следует обтесать край, и медь натирает…

Левкон не знал, что он испытывает при виде всего этого. Странно было бы признаться в жалости к Колоксай. Но клеймо всколыхнуло в душе гиппарха волну мутных, давно забитых новой болью воспоминаний. В первые дни плена все воспринималось особенно остро. Он ничего не знал, ничего не умел: ни как держаться, ни как смотреть, ни как поворачиваться, когда бьют. Ты еще считаешь себя человеком, а с тобой обращаются, как со скотиной. И в доказательство — каленым железом, чтоб не забыл. Они с Колоксай пережили одно и то же. Просто так скинуть это со счетов Левкон не мог.