Преторианец - Томас Гиффорд

— Я не в форме, парень, ты же знаешь… Она для меня как кровь, я жить без нее не могу, тут уж ничего не поделаешь, и… и… знаешь, все, что Клотильда делала для тебя… Ну, всему этому научил Клотильду я. Ты хоть понимаешь, что это делает с человеком? С такой девочкой, как Присси… О черт…

Он хлюпнул носом и провел большой ладонью по взъерошенным волосам, безнадежно пытаясь пригладить их.

— Что мне делать, приятель? Я не могу от нее отказаться…

— Да в чем дело? Она возвращается в школу?

— Это бы я перенес, нашел бы способ…

Он втянул в грудь влажный теплый воздух. Гремел гром, горячие молнии очерчивали на небе силуэты крыш.

— Я бы все равно с ней встречался, никакая школа не сумела бы нас с ней разделить. Нет, дело во мне… Мне предложили чертову уйму денег за поездку в Нью-Йорк. Обещали переименовать «Сад на крыше» в отеле «Кливленд» и их клуб тоже… в «Толедо-клуб Клайда»: думают, это остроумно. Большущий отель, дружище, на Лексингтон… Уйма денег, пластинки, все, чего душа пожелает… Кроме Присси. Мне одно остается.

Он подтянулся, оправил смокинг, вытер лицо нелепым красным платком.

Годвину пришлось спросить, потому что сам он не представлял, что тут можно сделать:

— И что ты можешь сделать?

— Я хочу взять ее с собой!

— Сциллу? — Годвин был ошеломлен и не сумел этого скрыть. — Сциллу — в Нью-Йорк? Клайд, ей же всего четырнадцать! И она не босоногая девчонка из Озарка. Как ты собираешься это провернуть?

Клайд покачал головой:

— Что-нибудь придумаю. Черт, можно похитить… только вот Худ, представляю, что он со мной сделает. Выследит и убьет, в этом ублюдке сидит убийца, не говори, что ты этого не видишь, дружище…

— Клайд, ничего не выйдет. Не поедет она с тобой в Нью-Йорк. Слушай, ты с ней-то поговорил? Надо поговорить, ты должен знать, что она думает. И Худ не единственное препятствие. Следовало бы побеспокоиться и насчет Тони, а уж леди Памела… Помоги тебе бог, если она станет твоим врагом.

— Мог бы всего этого и не говорить, приятель. Мне нужна помощь, а не советы.

— Вот черти! Я и так уж помогал вам больше, чем следовало бы.

Годвин мгновенно пожалел о своих словах, но и слушать выговоры от Клайда Расмуссена…

— И ты мог бы мне не говорить, что нужна моя помощь. Ты уже получил от меня помощь, мой друг. Я не обязан помогать вам и в следующей главе этого безумного романа.

— Значит, так ты на это смотришь, да?

— Я считаю, что брать ее в Нью-Йорк — сумасшествие, сумасшествие даже думать о таком.

— А я думал, ты мой друг… наш друг.

— Так и есть, и я пытаюсь дать тебе добрый совет.

— А ты не дурак, да? Знаешь, что я думаю, приятель? Я думаю, ты хочешь, чтоб она осталась здесь с тобой… Ты сам в нее втюрился! — Взгляд его стал жестким, лицо побелело.

— Знаешь, Клайд, мне плевать, что ты там думаешь. Ты нахлестался абсента и не в своем уме, и…

Клайд выбросил вперед правую руку, стараясь попасть Годвину в голову. Тот перехватил ее, как летящий мяч, и отбил вниз.

— Не пытайся откусить больше, чем можешь проглотить. Это честное предупреждение, Клайд. Поверь, не стоит тебе со мной драться.

Клайд опустил глаза, потер руку.

— Господи, Роджер, какой же ты, оказывается, сукин сын…

— Ты не понимаешь, что говоришь. Увидимся завтра.

Годвин повернулся к Клайду спиной и ушел.

Он прошел уже квартал, когда услышал, как Клайд Расмуссен, его первый парижский друг, кричит ему вслед сквозь влажный ветер, зашелестевший листвой:

— Годвин… ты сукин сын… знаешь? Годвин… ты подлый предатель, ублюдок… Годвин…

Удар грома заглушил остальное.

Обидные выкрики все еще звучали у него в ушах, когда он вернулся к гостям и отыскал Свейна, обливающегося потом, как жареный поросенок — жиром. Тот через всю комнату замахал ему рукой:

— Надо идти, вокруг американского посольства все дьяволы ада собрались. Лягушатники разбушевались! Горячий они народ. — Он так и лучился восторгом. — Строят баррикады. Я уже послал фотографа. Идем туда.

— Из-за Сакко и Ванцетти? — спросил Годвин, вслед за ним устремляясь на улицу.

— Да уж ясно, не из-за Бэйба Руфа, сынок, — отозвался Свейн. — Надо найти такси… а вот и Худ, он уже нашел, он едет с нами.

Два с половиной часа спустя, сами на грани срыва после истеричной толпы вокруг посольства, все трое вернулись в свой квартал, на террасу неприметного кафе, с которой, немного вытянув шею, можно было увидеть вход в клуб «Толедо». Они пили холодное пиво, и Годвин никак не мог унять сердцебиение. Ему словно впрыснули что-то, лишившее его равновесия.

Они взмокли, задыхались, ноги еще дрожали после бега. Повсюду, куда ни глянь, бурлили и выплескивались высокие чувства, негодование и ярость горожан, подогретые винными парами. Хладнокровные обычно люди выражали свое негодование совершенной за океаном несправедливостью, и, не успеешь оглянуться, они, сами не понимая, как это с ними случилось, уже вопили и искали, кому бы врезать.

Пока Годвин со Свейном и фотографом сидели на террасе, наконец-то пошел дождь — промочил их столик и волосы, застучал по мостовой, собираясь в лужицы, — теплый мутный дождь, но все же дождь, и все мгновенно изменилось. Голоса и до того звучали напряженно, а с первыми каплями дождя поднялся шум, на углу завели музыку пара трубачей с барабанщиком, кто-то в толпе на террасе принялся плясать, выкрикивая в такт, на той стороне улицы плясунов поддержали, и скоро вся улица заплясала, и танец разливался все шире, словно дождь подгонял в круг все новых танцоров.

Музыка играла все громче, и Годвина подхватило и вынесло на улицу вопящим и подпевающим оркестру потоком. Худ стоял на углу бесстрастным наблюдателем, а Свейн смеялся в кругу хорошеньких девушек, поющих и задирающих юбки в танце.

Кажется, Худ остался единственным, кто не принимал участия в веселье. Он думал о другом. Может быть, был сердит на Эсми. Может быть, влюблен в Сциллу. Может быть, Клайд не ошибся, и Макс начал подозревать, что происходит между Клайдом и Сциллой. Годвин следил за ним, тщетно гадая, что скрывает это замкнутое, словно вырезанное из камня лицо. Мысли его были заняты Максом Худом и его тайнами, когда он краем глаза заметил что-то, неуместное на этой улице.

В тени на углу стояла женщина. Она прислонилась к дереву, прикрывая рукой лицо. На ней была только бледно-голубая комбинация. Она цеплялась за ствол платана, диким взглядом уставившись на веселье. Ему показалось сперва, что по лицу у нее размазалась помада. Но красного было слишком много. И в волосах, и на груди, и на комбинации, и никто не обращал на нее внимания. Она была вся в крови. Дождь заливал одинокую несчастную фигурку, и кровь стекала по телу, как тающий воск.

Это была Клотильда.

Они отвели ее к Годвину, потому что в его квартире горячее водоснабжение редко прерывалось, к тому же она сказала, что боится возвращаться в свою комнату. Губы у нее раздулись, были рассечены, на щеке с меткой расплылся синяк и кожа была ссажена до мяса. Ей трудно было говорить. Передний зуб шатался, и она прикусила язык. Кровь была и между ногами, и перемычка трусиков была порвана и вся в пятнах. Годвин осторожно раздел и выкупал ее. Она безропотно легла в ванну, только иногда постанывала от боли, и тогда она наклонялся к ней, целовал ее волосы и нашептывал что-то.

Свейн остановился в стороне от дверей ванной — воплощение джентльмена.

— Роджер, ей нужно к доктору. Без глупостей. Я знаю одного хорошего на рю де Ренне. Он придет.

Годвин помог ей выбраться из ванны и бережно вытер полотенцем. В открытое окно вплывали звуки уличного веселья. Рокотал гром, дождь заливал подоконник. Он завернул ее в халат и отвел в постель. Вокруг глаз у нее разлились лилово-черные синяки, веки заплыли. Он помог ей лечь и беспомощно смотрел, как она сворачивается клубочком, подтянув колени к груди.

Макс Худ курил у окна, глядя вниз. Когда она улеглась, он медленно повернулся и подошел, встал рядом. Протянул руку и осторожно развернул к себе ее лицо. В щелки между веками пробивались слезы. Годвин встал на колени, взял ее за руку.

— Кто-то, — сказал Худ, — знал, что делает.

Годвин поднял голову:

— Как это понимать?

— Тот, кто так ее отделал, был не просто клиент. Верно, Клотильда?

Она чуть заметно кивнула.

— Вы закончили с клиентом, — сказал Макс. — Остались одна… Что потом?

Она покачала головой, тронула рассеченную губу, невнятно пробормотала. Глаза, как прорези в подушке. Годвин пока не мог думать ни о чем, кроме того, как ей больно. Он повернул вентилятор на бюро так, чтобы ей дуло в лицо.

Худ спокойно настаивал:

— Это очень важно, Клотильда. Это не клиент…

— Нет, — прошептала она.

— Кто-то пришел сюда после него…