Башни из камня - Войцех Ягельский

На взрывы бомб приходится реагировать российскому президенту, который уже давно объявил об окончании войны и победе. Разозлившись, он собирает генералов, устраивает им разнос перед камерами телевидения, и приказывает навести порядок. Генералы успокаивают президента, что все, мол, под контролем, все идет по плану и в соответствии с указаниями, что это временные трудности. Потом разбегаются по кабинетам, хватают телефонные трубки, звонят на Кавказ, матерятся и угрожают подчиненным полковникам и майорам, требуют немедленных действий, докладов. Полковники и майоры вызывают капитанов и лейтенантов. А те, чтобы отличиться, приказывают своим частям организовать облаву в ближайшей деревне, арестовать дюжину мужиков как скрывающихся партизан, обстрелять какой-нибудь лесок. Теперь обратно в Москву летят рапорты. Докладывают об успехах, арестах, потерях, которые несут повстанцы, по телевидению называемые не иначе как бандитами и главарями преступных банд.

По мнению Хамзата Иса мог опасаться именно такой неожиданной вспышки войны донесений. Подкупленные им офицеры наверняка должны были выказать перед начальством свою активность и решительность. А в связи с этим все достигнутые ранее с Исой договоренности потеряют свою актуальность и значение.

— Люди еще сомневались, верили, что с россиянами можно договориться, что можно жить с ними в согласии. Теперь никто уже не верит и ничего хорошего от них не ждет. Тех, что в Москве, мы не волнуем, а те, что здесь с нами воюют, ненавидят нас, как заразу, потому что их эта война самих превратила в диких зверей. Они тут могут делать все, что хотят, совершать любые преступления, зная, что им волос с головы не упадет. Эта свобода вызволила в них все зло, которого они сами боятся, но справиться с ним не могут, — Хазмат задул свечку, за окнами начинало светать. — Нас тоже душит ненависть. У меня Россия связана со школой, учителями, книгами, хоть даже лучшие их поэты и писатели, Лермонтов и Толстой приезжали сюда, чтобы воевать с нами. А для моего младшего, шестнадцатилетнего сына Россия — это уже только бомбы, пьяные солдаты и страх. Для него даже православные кресты связаны с угрозой. Старший тоже не помнит другой жизни, кроме войны. Воевал на первой, убивал людей, и для него это уже не было чем-то необычным.

Наступила тишина. Медленно и неохотно просыпался день.

Не глядя на Хамзата, я спросил, не думает ли он, что мне стоит вернуться. Ответил, что Иса разговаривал с российским полковником и все уладил. Оказалось, что стрелял какой-то пьяный молокосос.

— Вы сами виноваты, — объяснял Иса россиянам. — У нас три года никто водки в глаза не видел. Как велит Коран, наши власти запретили продавать водку, вино и даже пиво. А россияне вернулись, и водка опять потекла рекой.

И еще Иса говорил, что всю ночь думал, как вытащить Хусейна из русской тюрьмы. Под утро успокоился. Определение цены выкупа за татарского журналиста было делом деликатным, но не хлопотным. Выкуп и так оплатит командир с гор. А при случае, может, удастся, размышлял Иса, заполучить трех офицеров для обмена на Хусейна.

А для меня он пригласил своего приятеля, важного офицера повстанческих спецслужб. Он уже ждал меня на диване со своим рассказом.

За обедом Иса кипел от возмущения. Ночью кто-то демонтировал и украл двенадцать километров железнодорожного пути, ведущего из деревни к цементному заводу. А в деревню прибыли новые беженцы с гор с рассказом, что российские войска приступили к уничтожению чеченских кладбищ и каменных башен.

Россияне разрушали надгробия, стреляли по башням из танковых орудий, закладывали тротиловые шашки. И дело тут было не в мести, не в порожденной ненавистью жажде разрушений. Они уничтожали башни методично, вкладывая в это огромный труд. Килограммы взрывчатки, снаряды и даже авиационные бомбы не в состоянии были стереть с лица земли постройки, возведенные сотни лет назад.

Нелегко было разрушить башню из камня. Ее ведь строили именно для того, чтобы она могла устоять против вражеских атак, осад, пожаров, штурмов. Труднее всего было захватить сторожевые башни, в которые горцы перебирались на время войны из своих жилых, обычных башен. Сторожевые башни высотой в двадцать, тридцать метров, ставили из тесаного камня в самых труднодоступных местах, в узких ущельях, по берегам горных рек, куда нельзя было протащить осадные орудия. Попадали в такую башню, карабкаясь по лестнице, которую потом втягивали внутрь. Запирали на засовы прорубленный высоко над землей вход и отверстия узких бойниц. Башни делились на этажи, связанные между собой длинными приставными лестницами. Из башенок на самых верхних этажах, скрытые от вражеских глаз, защитники могли обстреливать осаждавших из луков и ружей, и месяцами оказывать сопротивление превосходящим силам врага. Одна из легенд гласит, что чеченцы, укрывшись в такой башне на горе Тебулос-Мта в долине Аргуна, двенадцать лет успешно отражали атаки войск Тамерлана. Чеченцы говорили, что чем выше башня, тем легче в ней продержаться.

— Они думают, что если разрушат наши башни, победят нас, — выкрикивал Иса, грохая кулаком по столу, так что чай выплескивался из стаканов. — А дело не в башнях! Мы сами как камни! Если будет нужно, сами превратимся в камни!

Видя, что меня все больше угнетает отупляющее бездействие, Иса решил ускорить ход событий. Признался мне, что в деревне скрывается заместитель Министра иностранных дел повстанческого правительства, который, возвращаясь из секретной поездки в Москву, отравился чем-то в пути и теперь отдыхает перед тем, как отправиться дальше в горы.

Была пятница, мусульманский праздничный день. Иса решил, что если я выйду из дому во время вечерней молитвы соответствующим образом приодетый, никто не обратит на меня внимания. Мне предстояло впервые пройтись по деревне, в которой я так давно жил, а видел только сквозь тонированные стекла машины.

Иса попросил, чтобы я оставил дома все, что можно было счесть ценным. Бумажник, часы, обручальное кольцо.

— У нас люди верят, что если входишь с такими ценными предметами в помещение, где лежит больной, ему станет хуже.

Деревня засыпала, когда муэдзин, жалостливо причитая с минарета, призывал людей еще раз сегодня почтить Аллаха. Базар на площади уже вымер. Исчезли торговки, оставив после себя одинокие скелеты деревянных лотков.

Дорога тонула в лужах и болотистой жиже, которую не в силах было высушить никакое солнце. Вдали маячили глыбы пятиэтажек.

В помещение, где скрывался заместитель Министра, входили из прихожей через шкаф. Такой обычный платяной шкаф, только пустой внутри, с дверью вместо задней стенки. В жаркой и душной комнате единственным предметом мебели была железная кровать, на которой приходил в себя больной. Да еще самодельный турник для занятий гимнастикой.

После вступительных любезностей и представлений мы некоторое время сидели молча, пока через шкаф не вошла хозяйка с чарками чая.

Министр был обижен на весь белый свет. Говорил, что чеченцы обманулись во всех. Разочаровались в России, которая, борясь за собственную свободу, отказывала в этом другим. Разочаровались в считающем себя оплотом прогресса и справедливости Западе, который в нужный момент не пришел на помощь; да и в мусульманском Востоке, который не отважился даже на слово протеста, когда чеченские мусульмане гибли под бомбами.

— Сами справимся. Мы неистребимы, — бесстрастно завершил он, придавив ногой окурок.

Что касается поездки в горы, заместитель Министра рекомендовал быть терпеливым.

— Нужно подождать еще пару дней. Нам всем приходится чего-то ждать.

Вечером через открытое окно донеслось громкое пение.

— Зикр танцуют, — ответил на мой вопрос Ислам, младший сын Исы.

Он согласился взять меня с собой в школу при мечети. Ночь была облачная, в темноте мы то и дело натыкались друг на друга. Мрак царил и в главном зале медресе, где, соединившись в магический круг, чеченцы танцевали зикр. Россияне видели в этом обряде военный танец, черную мессу, мрачную языческую мистерию. Те, кто в нем участвовал, считались бунтарями, танцорам грозила тюрьма.

В мерцающем отблеске свечей проплывали лица танцоров, отсутствующие, застывшие. Взывая к Наивысшему, в экстатическом ритме танца и пения, который задавал руководящий церемонией мулла, они, казалось, пребывали совершенно в ином мире, таком далеком от того, что окружало их на земле. В мире чистом и благородном, добром и справедливом. Чтобы в него попасть, надо было вложить в танец столько жара и отрешенности, что многие участники теряли силы и падали без сознания на пол, чтобы через минуту, придя в себя, снова броситься в водоворот танца.

Мой знакомый, путешествуя по Кавказу, стал свидетелем зикра в Грозном. Когда ему наскучило наблюдать за танцем, он пошел перекусить, вернулся, а кольцо танцоров все еще кружилось. Если бы они побежали по прямой, заметил знакомый, отмахали бы не один километр.