Повседневная жизнь советского города: Нормы и аномалии. 1920–1930 годы. - Наталья Лебина

Во второй половине 20-х гг. партийные публицисты стали активнее призывать к контролю над частой жизнью. Превалирующей в социальной политике большевиков к концу 20-х гг. становилась мысль о том, что новый человек — это прежде всего передовой общественник, для которого интересы коллектива всегда должны быть выше личных, а семья, уже если она появилась, должны быть политической ячейкой общества На бытовой конференции в Ленинграде в 1929 г. в качестве образца усиленно пропагандировался такой семейный уклад «В свободное время мы помогаем друг другу разбираться в политических событиях. Она читает собрание сочинений В. И. Ленина, а я хожу в политшколу»[631].

Однако подобные варианты жизни в браке устраивали далеко не всех. В молодых семьях начинались конфликты. В 1934 г. на страницах «Комсомольской правды» развернулась дискуссия по проблемам советской семьи. Молодые люди, чаще всего комсомольцы, до предела загруженные общественной работой, жаловались на конфликты с женами. «Вот мы поженились, — писал секретарь комсомольской организации одного из ленинградских заводов, — и вижу: из-за Нюры работа страдает. Решил взяться за работу, дома скандалы. Поругаешься и уйдешь в ячейку, а оттуда возвращаешься в час ночи»[632]. Многие юноши и девушки не могли жениться из-за производственных и общественных перегрузок, а также из-за материальных трудностей, в частности, из-за отсутствия жилья. Явное нежелание заводить семью засвидетельствовал опрос, проведенный в Ленинграде в 1934 г. «Одному легче. С компанией (с женой и детьми — Н. Л.) тяжело», — таков был типичный ответ юношей на вопрос о матримониальных планах[633]. Действительно, в 1934 г. в Ленинграде мужчины до 24 лет составляли всего 24 % женатых, а женщины того же возраста всего 38 % замужних[634]. Заметно повысился и брачный возраст. В первую очередь это касалось женщин, трудившихся в промышленности. В 1928 г. они насчитывали 37 % всех ленинградских рабочих, в 1934–45,7 %, а в 1937 г. — 49,8 %. Тяжелые условия труда на производстве не способствовали налаживанию семейной жизни. Наиболее сознательные комсомолки с сомнением и тоской писали в «Комсомольскую правду»: «Может быть, она (семья. — Н. Л.) является лишним грузом, тянущим комсомольцев назад или в сторону от их прямых целей и задач»[635].

Однако молодые люди явно не учитывали изменения приоритетов в советской демографической политике. Перелом 1929 г. не случайно был назван «великим». В стране стало меняться все, и в том числе взгляды на проблему взаимоотношений полов. На рубеже 20–30-х гг. сформировались официальные нормы сексуальной и семейной жизни в советском обществе. Они сводились к следующему: советский человек должен ориентироваться на моногамный брак, женская сексуальность могла быть реализована только посредством деторождения, добрачная половая жизнь считалась аморальной, отклоняющиеся формы полового поведения резко осуждались. Нормой существования, кроме того, становился социалистический аскетизм традиционалистского характера, признававший личную интимную жизнь лишь в конституированных, подконтрольных государству формах. Контрреволюционность и сексуальная распущенность во властных нормализующих суждениях 30-х гг. оказывались тесно связанными. «Быт неотделим от политики. Моральная чистота комсомольца — надежная гарантия от политического разложения», — гласили призывы, публиковавшиеся в «Комсомольской правде» к празднованию Международного юношеского дня в 1937 г. А комсомольцы ленинградской фабрики «Красное знамя» в это же время совершенно серьезно заявляли: «Враги народа немало поработали над тем, чтобы привить молодежи буржуазные взгляды на вопросы любви и брака и тем самым разложить молодежь политически»[636]. Добрачная половая жизнь стала считаться аномалией. В данном случае сталинская официальная моралистическая риторика совпадала с традиционной патриархальной. Показательным в этом контексте является эпизод из воспоминаний Пирожковой. Мемуаристка описывает диспут о коммунистической морали, проходивший в Ленинградском университете в 1939 г. Ее возмутило выступление одного из студентов о том, что он влюблен во всех хорошеньких девушек сразу и не собирается отказываться от удовольствий в личной жизни. Цинизм выступающего был неприятен всей аудитории, и этим воспользовался комсорг курса. Он осудил «любителя срывать цветы удовольствия», чем завоевал симпатии даже весьма антисоветски настроенной Пирожковой. Правда, дискурсивная норма в данном случае не совпадала с практической. Сам комсорг покинул забеременевшую от него студентку, и, опасаясь, общественного порицания, спешно уехал из Ленинграда[637]. Возврат к патриархальным нормам половой морали в новых социальных условиях явился почвой для развития двоемыслия и двойных поведенческих стандартов.

Ушли в прошлое и бурные дискуссии 20-х гг. о разнообразных формах брачно-семейных союзов. Советский человек должен ориентироваться на моногамный брак. В качестве идеала семейной жизни выступал сам «отец всех народов» — И. В. Сталин. Он представлял некий образ окруженного детьми почтенного вдовца, пекущегося не только о благе государства, но и о прочности собственной семьи. На иной лад настроились и советские теоретики брачно-семейных отношений. Если в конце 20-х гг. академик С. Я. Вольфсон писал, что «социализм несет с собою отмирание семьи», то в 1937 г. он же объявлял моногамную семью базовой ячейкой нового общества, которая будет существовать и при коммунизме[638]. Этому должна была способствовать политизация отношений детей и родителей.

События 1917 г. обострили имеющийся в любом обществе конфликт поколений. Большинство жителей Петербурга, чья юность совпала с первым десятилетием советской власти, в результате затянувшейся войны были лишены нормальных полноценных семей. По данным 1923 г., 20 % юношей и девушек не имели одного из родителей. Подобная ситуация сама по себе не способствовала воспитанию устойчивых представлений о семье. Однако и детям, и родителям предстояло пережить мучительную ломку традиционных отношений. Патриархальные связи поколений были в определенном смысле подорваны первыми нормативными актами советской власти, разрешившими вступление в брак без согласия родителей. Кроме этого, старшее и младшее поколения в семьях оказывались попросту разлученными из-за произошедших социальных перемен в России в 1917 г. Примером глубочайшей семейной драмы могут служить письма Е. А. Свиньиной. Пожилая женщина осталась одна в Петрограде, так как ее дочь, находившаяся с 1915 г. на Кавказе, в 1920 г. уехала в Париж. Несмотря на все попытки, объединиться семье Свиньиных не удалось[639].

В 20-е гг. в нормализующих суждениях властных и идеологических структур индивидуальный семейный быт противопоставлялся общественному, и молодежи навязывалась мысль о никчемности прочных связей внутри семьи. С классово-марксистских позиций критике подвергалась христианская заповедь «Чти отца своего». Уже известный Залкинд утверждал: «Пролетариат рекомендует почитать лишь того отца, который стоит на классово-пролетарской точке зрения… коллективизированного, классово-сознательного и революционно-смелого отца. Других же отцов надо перевоспитывать, а если они не перевоспитываются, дети этически вправе покинуть таких отцов, так как интересы революционного класса выше благ отца»[640]. В первую очередь это касалось отцов из числа так называемых «бывших». К их числу после ликвидации сословного деления российского общества стали принадлежать выходцы из дворянской среды. Первые декреты советской власти породили категории бывших помещиков, бывших заводчиков и фабрикантов, бывших домовладельцев. Их дети ощутили на себе уже в 1918 г. систему классового распределения. В 1921 г. дети «бывших» почувствовали введение принципа классового приема в высшие учебные заведения, а с лета 1922 г. — системы «классового подхода» к оплате за квартиры. Классовыми признаками руководствовались и биржи труда, предоставлявшие работу в годы НЭПа. Нарком юстиции первого большевистского правительства левый эсер И. З. Штейнберг писал: «Только потому, что ты бывший буржуй, ты лишаешься обыкновенных, обычных человеческих прав, тебя обходят хлебной карточкой, тебе, как негру в Америке, не дают доступ в общественное место, твоих детей, семью выселяют в нездоровый угол города. Кто-то из твоего класса или политической партии шел против революционной власти и этого довольно, чтобы тебя, лично невиновного, превратить в заложника»[641]. Трудности, которые выпали на долю детей «бывших» в условиях советской власти, в определенной степени осложняли традиционный конфликт поколений.