Линка (СИ) - Смехова Ольга

Не человек, — все три чувства выдохнули хором, осознав свою ошибку. Не человек — целая вселенная, состоящая из хитросплетения эмоций — чужих и своих.

Лекса вздрогнул, словно ожил. Мне казалось, что следом за мышцами и жилами на свет явиться кожа, но нет. Писатель вздрогнул, поплыл, как искаженное, плоское изображение. Захотелось уйти, убежать, куда-нибудь деться, но не получалось. Я повисла в воздухе, словно пленник на цепях, словно некое жестокое божество заставляло меня смотреть на произвольную, странную мутацию, что происходила с Лексой.

Огромный карандаш — продолговатый, длинный, с острым кончиком грифеля из кости. Разноцветный, радужный, переливающийся на тысячи оттенков, он готов был коснуться — чего? Мироздания, конечно же, ответил кто-то за меня. Или ты ещё не поняла?

Карандаш обрушился на холст мироздания, грифель противно скрипнул, прежде чем вывел — простенькую фигуру, за ней — слово, другое, третье. Строка, предложение, абзац на непонятном мне языке. Буквы, символы, непонятные иероглифы — вдруг осознав, что могут двигаться, не хотели быть привязанными к холсту, к белому листу, не хотели быть всего лишь непонятными значками. Они складывались — вместе, как эмоции до этого. Складывались в людей, множество людей. В руках одного — меч, в руках другого — книга, третий щеголял красивой шляпой с полями. Но и этого им было мало — они хотели чувствовать, торопились предаваться радости, похоти, отчаянию, мужеству, хоть чему-нибудь. Живые, вдруг поняла я. Живые. Тебе важен статус или состояние?

Мало. Быть живыми — мало? Мало, безмолвно отвечали они мне, в тот же миг обращаясь лесом и горами, звонко журчащей речушкой, безмятежным морем и утлым суденышком посреди него. Сотней домов, десятком небоскребов — но они росли, ширились, и размножались. Не человек, повторила я про себя — целая вселенная. Сейчас карандаш нарисует ещё пару символов, ещё пару знаков — и мир станет полней — на человека, дом, или чью-то дружбу. Карандаш тупился, а фигуры выходили грубей и толще — вот-вот откуда-нибудь явиться не менее огромная точилка и подточит моего писателя — совсем на чуть-чуть. Совсем на чуть-чуть сегодня, самую малость завтра, кроху послезавтра — а вскоре от карандаша останется огрызок. Писатель старался, писатель выдавливал с кончика грифеля новые и новые истории, чтобы исчезнуть навсегда, обратиться кучкой никому не нужной стружки. А, может быть, чтобы навсегда остаться на холсте — чужими переживаниями, чужой любовью, бедой и надеждой? Я не знала…

Змей ненависти подцепил крохотные фигурки, обратил их в плеяду, в караван, крохотный парад эмоций, событий, чувств — словно я читала книгу или смотрела фильм. Смотри, малыш, смотри во все глаза. Может быть, поймешь?

Не пойму, вдруг поняла я, никогда в своей маленькой никчемной жизни я не пойму. Слишком своеобразно, да что там — слишком образно, нарочито небрежно. Карандаш-человек, могучий творец, Божество крохотных фигурок всё продолжал чертить — историю? Чью-то странную, но оттого более интересную мне, жизнь? Не знаю. Писатель — это тот, кто зачерпывает из себя страдание ложкой — побольше, да с горкой, и ляпает на бумагу, прямо в текст, так, что ли? Мне показалось, что воспоминания издеваются надо мной и всплывают — в самый неподходящий для этого момент. Или в подходящий?

Это великая идея, величие которой я не могу осознать. Крохотное чудо, что вот так же ворвется в души людей лишь буквами, а отразится — на их чувствах, мыслях, жизни. Разве не для этого пишутся книги?

Откуда-то снаружи послышался звон разбиваемого стекла — пронзительный крик умирающей бутыли. И мир содрогнулся. Карандаш, готовый выдать на гора ещё тонну крохотных судеб, вдруг остановился, приподнялся, завис над холстом в нерешительности.

Мир треснул, поняла я, мир попросту треснул в очередной раз…

Глава 25

Мир схлопнулся в одночасье. Схлопнулись крохотные фигурки, гигант-карандаш, змея ненависти, что тащила всех и вся за собой. Сложились, как карточный домик строки, предложения, абзацы, словно посмеялось напоследок промелькнувшее перед моими глазами троеточие. Недоговоренность, значит.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Мир торопился принять привычный для меня облик. Изгнать из меня остатки — видения, живой галлюцинации, наваждения и морока. Трюка, обеспокоенная, смотрела прямо мне в глаза, а я, кажется, глупо и счастливо улыбалась. Вот она, значит, какая — великая идея. Маленькое чудо, от которого следует как можно скорей избавиться — иначе произойдет. В воображении Диана поднимала указательный палец к потолку и читала мораль, а заканчивала тем — что ежели слушаться не буду — то оно как произойдет! Что именно «оно» и как ему следует произойти — непонятно.

Трюка, кажется, что-то говорила. Смешно двигались лошадиные губы, я почему-то только сейчас заметила, как это смешно. Захотелось улыбнуться, а шальная мысль, что чародейка сейчас больше всего похожа на рыбу, выброшенную на берег, упрямо лезла в голову и никак не хотела выходить. Я сморгнула, попыталась приподняться. Руки плохо слушались, тело, кажется, решило объявить мне полный протест и неповиновение. Хорошо, что хоть голова ещё слушалась.

Мир на секунду окрасился в новые краски, стал… он просто стал другим. Куст сирени, что пышно пробивался из мраморной кадки, вдруг показался мне предложением. Россыпью букв, крупицей смысла, оторванной от повествования строкой. А сам сад — огромный абзац, несколько страниц, того и гляди сейчас зашуршит бумагой, кутаясь, словно от холода, в тепло толстой обложки. Я скользнула глазами по Трюке. Передо мной была не единорожка, не чародейка из плюша, не оживший фантом искры по ту сторону мироздания — передо мной книга. Необъятная, большая, красивая. Ветер бесстыдно треплет торчащие язычки разноцветных закладок, кое-где на страницах — желтые пятна. То ли от старости, то ли от чьей-то небрежности.

Морок испарился, ушел вслед за былыми видениями, оставив меня наедине с Трюкой в саду. В голове по прежнему звенело, будто в ней поселился десяток знатных звонарей. Трюка теребила меня — и силой искры, и копытом, пытаясь достучаться до меня. Пряли мохнатые уши, покрытые голубой шерстью, большие ноздри грузно выдыхали пар, словно передо мной не единорог — пышущий жаром дракон. Вот-вот кончит свою монотонную непонятную речь и проглотит.

Через мгновение былое веселье слетело с меня конфетным фантиком. Ветер новой беды подхватил мою беспечность, потащил куда-то под облака, оставляя меня мерзнуть под холодом новых проблем. А проблемы были, да ещё какие!

Клякса — черная, противная, липкий комок грязи, явившийся откуда-то из недр нужника, облепил великую идею. Лапал мыслетворную звезду черными наростами, грозил расплыться, облечь её всю в себя, погубить, поглотить… может, не такая уж и проблема, а? Диана внутри меня возликовала. Возликовала, воздала хвалу всем Белым лисам и темневедам сразу.

— Мы опоздали… опоздали… — голос Трюки, наконец-то, пробился мне в уши, зазвучал, заставил вздрогнуть. Я медленно обернулась, чтобы посмотреть на единорожку. Казалось, что её одновременно охватили сразу несколько чувств. Страх, удивление, уверенность и желание действовать. Они боролись меж собой, эти чувства, а копыта в нерешительности копали грязь под ногами. Задыхаясь от ярости и гнева, чуть не плача от страха и ужаса, еле сдерживаясь от единого броска в порыве отваги, она по-прежнему оставалась стоять на месте. Будь, наверно, у неё такая возможность, закусила бы нижнюю губу.

— Что? — словно не сразу поняла её, переспросила я. Так, для проформы. Всё я прекрасно поняла. Великая идея под угрозой. Мы опоздали, мы…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Мы упустили, — продолжила за меня мою мысль голубая волшебница. — Просрали. Бездарно просрали.

Грубая брань из её уст выглядела чем-то из ряда вон выходящего. А я пыталась определить — Трюка расстроена? Напугана? Обескуражена? Я смотрела и не могла понять.

— Страх уже здесь, — хихикнув, сказала она мне. — Пока мы игрались с ним у замка, он ворвался сюда сквозь все кордоны и даже смог каким-то чудом пройти сквозь заслоны Элфи.