Хемлок, или яды - Габриэль Витткоп

— Именем короля, мадам!

Она обернулась, словно кошка в прыжке, и, увидев их, с громким криком опустилась на стул.

— Я проиграла...

Так и сказала: не «погибла», а «проиграла»... Словно просто пошла не с той карты. «А, если б у меня были мои опалы - мои счастливые камешки!»

Ей сурово приказали сесть и приступили к обыску: рылись в ношеных рубашках, хранивших ее запах платьях, старых перчатках, еще сохранившихся веерах, открывали банки с румянами, нюхали полупустые флаконы духов, переворачивали домашние туфли и разлезшиеся нижние юбки. Под кроватью, рядом с ночным горшком, нашли лакированную шкатулочку с какими-то грошами и документами, один из которых назывался «Моя исповедь».

— Вы не имеете никаких прав на эти бумаги! Сейчас же верните

их!

— Нет, мадам, я не верну их, при всем уважении к таинству покаяния. Мой долг - передать все, что касается вас, в руки правосудия.

— Верните мою исповедь!

Она прыгнула к Дегре и попыталась вырвать ларчик, но ее тут же схватили за руки толстые лапищи. Двое полицейских наложили на шкатулку двойную печать.

Маркиза отчаянно отбивалась, так что пришлось связать ей руки и донести до кареты, где от кожаной обивки исходил едкий запах пота. Почему нельзя, как в детстве, перегрызть веревки? Мари-

Мадлен вдруг вспомнила тот день, когда на мосту Пти-Пон арестовали самого Сент-Круа. Подле нее поставили чемодан и кошелек с несколькими пистолями: оторопев, она уставилась невидящим взором в одну точку. Ее убили, уничтожили, растоптали. Она же была почти уверена в своей безнаказанности. Почти... Но всегда слышала минорный отзвук, слабое эхо, ощущала смутную угрозу, которая порой забывалась, но никогда не покидала насовсем. Тайная агония тянулась так долго, однако теперь все стало явным.

Карета тронулась всего за час до передачи Льежа испанцам.

Они заехали в Маастрихт, чтобы подготовиться к путешествию, и Мари-Мадлен заперли в подвале ратуши - в камере с шершавым полом, отделенной от комнаты охраны решеткой. Мари-Мадлен беспробудно проспала больше двенадцати часов, после чего выпила целый кувшин воды. В ее жизни начинался новый период, и она уже разрабатывала план.

Среди солдат Мари-Мадлен приметила молодого парня по имени Антуан Барбье, не столь сурового и грубого, как его товарищи. Она подошла к решетке, прижалась лбом к железу и, обхватив пальцами прутья, тихонько подозвала Барбье. Вблизи он оказался не таким уж привлекательным и, возможно, скрывал свои настоящие мысли. Мари-Мадлен отогнала от себя неясное предчувствие - ту уверенность, что никогда нас не обманывает, хотя мы так часто ее подавляем.

— Не хочешь выполнить для меня одно поручение?

— Чего не сделаешь ради прекрасной дамы!

Ее возмутил иронично-фамильярный тон, но парень уже спрятал под подкладку мундира протянутые пленницей деньги и письмо, в котором она умоляла Терию о помощи. Начальство сполна вознаградит Барбье за рвение, но почему бы не положить в карман еще и чаевые за гнусную двойную игру? С тех пор он старался завоевать доверие маркизы.

При скудном свете из подвального окна, в клоачно-клоповьем, смраде, она каждый день писала Терии, полагая, что на него можно рассчитывать. Конвой, сообщала Мари-Мадлен, состоит всего из восьми гвардейцев, которых могут обратить в бегство пятеро смельчаков. Если понадобится, Дегре и Декарьера она предлагала просто-напросто зарезать.

— Что-нибудь ответили на мои письма?

— Насколько я знаю, нет, мадам.

Тогда Мари-Мадлен написала скрипичному мастеру, что раз уж он не может ее освободить, пусть хотя бы отвяжет дышловых лошадей, нападет на карету и завладеет шкатулкой, ведь если не сжечь все ее содержимое (для этого достаточно поднести к ней зажженный трут), Мари-Мадлен грозит неминуемая гибель. Почему же Терия не отвечал?

На очереди была сестра Анна:

— Что-нибудь ответили на мои письма?

— Насколько я знаю, нет, мадам.

Это и немудрено, ведь Барбье передавал их все до одного Дегре.

— Что-нибудь ответили на мои письма?

— Насколько я знаю, ничегошеньки...

Арест наделал много шума, и уже не надо было гадать на картах о предстоящей участи Мари-Мадлен. Изредка в Терии просыпалось желание послужить образцом для других: он добрался до Маастрихта и предложил охранникам тысячу с великими трудами собранных пистолей за то, что они позволят маркизе убежать. Деньги-то солдаты взяли, но жертву не отпустили. Лелея безумные надежды и терзаясь ежесекундным ожиданием, Терия пробыл в Маастрихте трое суток, после чего вернулся в Льеж, когда в отчаянии увидел конвой, отправлявшийся в Рокруа. Попытка подкупа могла обойтись слишком дорого, а преданность Мари-Мадлен - даже привести на дыбу. Но Терия об этом не думал: сыграв в трагедии отравительницы свою скромную роль, он вернулся к скрипкам, гобоям и неунывающим фаготам. С тех пор мастер так и остался наедине с музыкой, тайной колодой таро и воспоминаниями о женщине, которую в душе называл не иначе, как Пердитой, или «Пропащей». После этого Терия сильно сдал.

***

Однажды в Стокгольме Хемлок посещает квартиру, где умер Стриндберг. Дом №85 по улице Дроттнинггаттан, под названием «Синяя башня» - буржуазное здание с полихромными витражами, окрашивающими мраморные ступени разноцветной кровью. Больной раком желудка Стриндберг прожил там всего четыре года после разрыва с Гарриет. В этой невыразимо грустной квартире с прямым фортепьяно, серийной мебелью, линолеумом и выцветшими бумагами ощущается запах тления. Ничего чувственного -ничего ценного.

— Интересно, как бы он поступил с нашей историей? Какую бы концовку для нее придумал? Этот сюжет ему подходит, не правда ли?.. Двусмысленность, двойственность и при этом - безысходность... Весьма неплохо...

— Все так, но он бы не стал оправлять в золото цепи - печальные и нежные цветы преданности, эту съеденную нами соль.

— Не знаю... Мы ничего не знаем... Никто не знает...

***

Тысяча пистолей обеспечили им веселье на много дней вперед. Все они играли в кости, и Мари-Мадлен наконец поняла, откуда взялись деньги. Порою она видела тюремщиков мельком при свечах: черно-желтые руки, арки из пальцев, упиравшихся в натертый до блеска деревянный стол, куда вслед за костями падали тени. Мари-Мадлен замечала кукольные эмалевые взгляды, отблески пламени на кирасах, шейные доспехи, леденящую кромку салада[165]: волосы казались сшитыми, точно шторы. Посреди красных и коричневых пятен внезапно вспыхивала холодная синева: должно быть, они прикрывали рукой либо ладонью свечу, пока зрители - старый солдат с толстой короткой трубкой или сальный щеголь в шапочке и с жемчужиной в ухе, похожей на болезненные выделения, - восхищались удачными бросками. Вдоволь наигравшись, охранники пьянствовали. Тогда Мари-Мадлен выслушивала оскорбления тюремщиков и хмельной солдатни.

Страданий она не боялась - просто не любила попадать впросак. Потому ей хотелось умереть, но ни толченое стекло, ни проглоченные булавки не помогли. Умереть значит сбежать - единственное ее желание, круглосуточная навязчивая идея. Порою Мари-Мадлен смеялась и разговаривала с собой. Видела смотревшие в упор лица. Решила больше не есть, но голод пересиливал, и она судорожно набрасывалась на скудные порции щей с плававшими тараканами. Однажды, обратив всю ярость против своей гадкой души, загнала канюлю «восточной лампы» в глубь властвовавшей, направлявшей и, в конце концов, погубившей ее горячей пещеры, которую она хотела теперь покарать. Мари-Мадлен расцарапала ее, выкрикивая проклятья, плача от досады, и, как когда-то при родах, лицо ее превратилось в отвратительную, грозную маску Горгоны со старинного дверного молоточка - с вылезшими из орбит глазами и широко распахнутым орущим ртом.

В тот же миг ворвались охранники, которые подхватили ее собственные непристойности, мерзко посмеиваясь. Они помчались за Дегре:

— Ах, ты мерзавка! Хотела покончить с собой? Загнала в гроб всю семью, а теперь решила и сама на тот свет сбежать!

Маркизу грубо привели в чувство: она была вся в слезах, кровь стекала по ляжкам и пачкала чулки.

— Я делала это по наущению, - тихо проговорила Мари-Мадлен.

В сопровождении воинского отряда и лично маршала д’Эстрада, конвой направился через Юи и Рокруа в Мезьер. Проезжая через города, пленница ни одного из них так и не увидела - лишь едва слышала звуки, минуя темные леса и затопленные таявшим снегом свекольные поля. Ориентирами на скорбном пути Мари-Мадлен были почтовые станции, стоянки, тюремные ночевки, мельком увиденные в контрастной светотени лица.

Похоже, она и не подозревала о вероломстве Барбье. Тот даже принес чернил для письма Пеннотье, которое тоже вошло в пухлое досье, составленное Дегре. Барбье расспросил маркизу о Пеннотье, поинтересовался, не из ее ли он друзей?