Проситель - Юрий Козлов

Продажная местная власть, таким образом, крутилась между двумя опасно сходящимися жерновами: отечественными бандитами и международным капиталом. Мехмед понимал, что единственный способ отменить (упредить) предстоящую разборку - разделить Россию сразу на много государств со всеми атрибутами независимости, включая спецслужбы. Мобильные, отменно оснащенные, укомплектованные иностранными специалистами, они должны были очистить страну (множество стран) от бандитов.

Но это было дело будущего.

Сначала предстояло вырвать у России ядерное "жало".

Мехмед вдруг ни к селу ни к городу вспомнил, что сталинский писатель Фадеев покончил с собой, не дописав романа "Черная металлургия", где он разоблачал вредителей. Мехмед подумал, что Фадеев несколько опередил события. Сегодня он бы мог смело приступить ко второй книге - "Цветная металлургия". Мехмед не обучался в университетах и сам удивлялся: откуда он знает про Фадеева и его недописанные романы? Но ведь и великий пролетарский писатель Горький не обучался в университетах, подумал Мехмед, не говоря о Шекспире или Бальзаке. И уж совсем непонятно было, где мог учиться великий Гомер.

Вот только письменная грамота не давалась Мехмеду. Меньше всего ошибок он допускал, как ни странно, в английском. По-русски, по-турецки, не говоря о грузинском и армянском языках, он, увы, писал с ошибками. Впрочем, секретарши у него сплошь были с высшим образованием, а одна так даже кандидат филологических наук, в совершенстве владевшая фарси и дари. Они перепечатывали его письма уже без ошибок.

Мехмед склонялся к мысли, что языки, а следовательно. и языкознание - это тропинка к Богу. Никто, кроме Бога, не может помочь людям победить звериную немоту, обучить их словам. Поэтому Мехмед очень понимал Сталина, вдруг взявшегося на склоне лет за языкознание. Он хотел обучить людей новому, так сказать, конгениальному своей личности языку. Ведь все остальное было покорно его воле.

На темной зеркальной фреске лицо Халилыча было печально. как если бы все еще существовал СССР, Халилыч по-прежнему был директором птицефабрики и в данный момент сидел в ожидании строгача на бюро райкома. И одновременно лицо его светилось сознанием собственной правоты (выговор давали за хоть и мгновенно окупившиеся, определенно разумные, но непредусмотренные и к тому же потребовавшие дополнительных финансовых затрат изменения в технологической линии комплекса). Поэтому еще и горестно-просветленным было лицо Халилыча, каким только оно и может быть у человека, знающего и, что, пожалуй, многократно важнее, понимающего законы жизни, то есть принимающего правила игры.

Это называлось мудростью.

Мехмед преклонялся перед мудростью, потому что сам владел лишь половиной священного дара: знал законы жизни, но не понимал их. Когда признавал, а когда не признавал правил игры.

Халилыч любил повторять, что будущее открывается только перед людьми, которые никогда на него не покусятся, не попытаются что-либо в нем изменить в свою пользу.

Мехмеду было не отделаться от ощущения, что Халилычу будущее открыто - он не только знает, какое будет принято стратегическое решение, но и к каким последствиям оно приведет.

У Мехмеда были основания надеяться, что Халилыч поделится с ним своими мыслями и тем самым поможет ему избежать ошибок. Иногда же он смотрел в спокойное, абсолютно ничего не выражающее (как песчаный бархан) лицо Халилыча, и ему казалось, что его надежды лишены всяких оснований. Что тогда в Лондоне, в отеле "Кристофер", Халилыч просто-напросто тонко (в мягком, деликатном, китайском каком-то стиле, когда не понимаешь, где правда, а где обман) над ним подшутил.

Но в этом случае Халилыч был вторым Гарри Гудини, то есть человеком, который мог, будучи связанным железными цепями, выбраться из сброшенного с Бруклинского моста в Гудзон запертого сундука.

Мехмед и по сию пору не знал: зачем Халилыч, не будучи Гарри Гудини, забрался в сундук?

...Они, помнится, отменно поужинали и выпили на увитой плющом открытой веранде в каком-то ресторане. Там еще на столах стояли стеклянные светильники в виде лилий, внутри которых горели свечи. Халилыч, сколько его знал Мехмед, был не то чтобы сильно сексуально озабочен, но как бы весьма чуток и отзывчив к женской красоте. Это была отзывчивость художника на присутствующее в мире прекрасное (или кажущееся таковым). В зависимости от настроения, времени года, а то и суток Халилычу нравились разные женщины. В сущности, для него не имело значения, профессиональная ли проститутка, обеспеченная ли студентка или достойнейшая мать семейства зашла поужинать в дорогой ресторан. Любая из них в любой момент могла превратиться в пристальный, но не навязчивый (Халилыч легко отступал, если не чувствовал ответного интереса) объект его внимания. Мехмед полагал, что Халилыч слишком хорошо относится к женщинам, прощая им (или полагая для них естественным) грех и блуд.

Поскольку Халилыч вечерами в основном оказывался в местах, где после напряженных дневных трудов проводили время богатые деловые мужчины, получалось, что на глаза ему попадались главным образом проститутки, которые, впрочем, иной раз выглядели как обеспеченные студентки, а то и почтенные матери семейств.

Мехмед (он сам не знал, как это у него выходило) безошибочно определял проституток, как, впрочем, и не возражающих прикинуться ими на вечерок обеспеченных студенток и почтенных матерей семейств.

Халилыч же (если только таким образом не издевался над окружающими) с трепетным уважением относился ко всем без исключения женщинам, даже и к тем, к которым следовало относиться без малейшего уважения.

Вот и когда они ужинали на увитой плющом открытой веранде, Халилыч обратил внимание на двух девушек, подчеркнуто грустно и одиноко сидящих за дальним столиком с двумя стаканами и бутылкой минеральной воды. От бутылки минеральной воды как будто исходил сигнал SOS. Однако же всем мужчинам известно, насколько коварен, непредсказуем и обманчив этот сигнал.

Одна из девушек определенно приглянулась Халилычу. Мехмед понял это по тому, как поглупело его лицо, какими круглыми (как у попугая) сделались его глаза. Прихватив в баре бутылку вина и коробку рахат-лукума (чего же еще?), Халилыч отправился знакомиться. Мехмеда эти молодые особы, скупо освещаемые стеклянным в виде лилии светильником с огарком свечи на дне, не вдохновили, хотя одна - выраженного восточного (не тюркского, а скорее персидского) типа была ничего. Но не настолько, чтобы тратить на нее время в ресторане и деньги после.

- Халилыч, у тебя таких в Алма-Ате и в Ташкенте пруд пруди, - заметил Мехмед, когда Халилыч вернулся, - зачем тебе азиатки в Лондоне? Возьми лучше негритянку.