Фонтанелла - Меир Шалев

Некоторые из деревенских вышли навстречу идущим — пригласить их зайти, отдохнуть, перекусить. Те вежливо отказались, но попросили, если кто будет проходить мимо памятника, пусть польет там, пожалуйста. «Только если не трудно, — прошептали губы матери, — не нужно ходить специально, только если кто-нибудь случайно будет проходить».

В тот же день Элиезер созвал школьный ученический совет и велел нам назначить регулярные дежурства, чтобы позаботиться о саженце. И с тех пор каждые две недели там случайно проходили двое взволнованных дежурных, которые так же случайно несли маленький гаечный ключ — открыть и закрыть ближайший шибер, — а заодно ведро и лейку, маленький ручной культиватор для рыхления и прополки и раз в несколько недель — удобрение. Только немного, потому что корни еще молодые.

Когда приходила моя очередь, я всегда старался пойти туда вместе с Габриэлем, потому что тогда с нами шел и Апупа. Своего мизиника он сажал на плечо, снаряжение нес в руке, а иногда нес и меня, на второй руке, потому что его плечи безраздельно принадлежали Габриэлю. Мы пололи и разрыхляли, а когда закапывали удобрение, на нас всегда глядел из земли шарик из шарикоподшипника, а полоски рваного алюминия, все еще хранящие тогдашний жар, отвечали звоном зубцам культиватора и шипением — воде из лейки.

Много лет прошло с тех пор, тот кипарис уже вырос и больше не стоит в прежнем одиночестве. Мало-помалу ширясь и приближаясь, наш маленький красивый городок дополз до него, и сегодня этот кипарис стоит на краю одной из улиц одного из новых кварталов, и порой уже слышатся голоса:

— Кому нужна могила прямо возле жилых домов? Дети боятся, вороны устроили себе сборище на этом кипарисе и галдят непрерывно, и вообще это не имеет вида, не говоря уже о том, сколько стоит земля. В чем дело, у нас есть ухоженный военный участок на кладбище, ничего такого не случится, если мы возьмем отсюда немного земли, чисто символически, ведь от этого парня не осталось ни крошки, и похороним там, как положено, а заодно и памятник тоже перенесем.

Но я и сегодня, когда смотрю с вершины нашего холма на этот кипарис, вспоминаю жуткий визг падающего самолета, и тот мой бег за Аней, и ту печальную троицу — сутулящегося отца, шепчущую мать и трехлетнюю сестру. И как мне ни жаль погибшего летчика, мне приятно, что у меня есть такой кипарис — пусть он далеко, но его торчащая по-над стенами свеча кажется мне этакой фаллической кистью, которая рисует мне былые картины.

Город расползается, растет на землях, которые захватил Апупа и продала Рахель. И то мое сгоревшее пшеничное поле тоже уже залито асфальтом и вырастило из себя дома. Двое из четырех ворот нашего Двора уже заколочены навсегда. Еще одни заперты, но могут быть открыты, как велел Жених, в аварийной ситуации. Так что в обыденной жизни мы пользуемся единственными оставшимися воротами, и в тех редких случаях, когда они открываются, — их створы распахиваются тогда, как большие крылья, — в них врывается вдруг городской гул, похожий на глухой монотонный рев, изредка прерываемый воем сирены или далекими криками. А когда их закрывают — большие, тяжелые крылья складываются снова, — этот рев сразу же исчезает, как тот шум в ушах, который мы сами устраивали себе в детстве, включали и выключали, то закрывая вогнутыми ладонями ушные раковины, то открывая. Но когда эти городские голоса вторгаются к нам, наши дворовые голоса, во всех других местах уже исчезнувшие из этого мира, в свою очередь вырываются в город: слышите? шумная тяга жестяной трубы над древесной печью, копыта, топчущие грязь, чирк косы, свист серпа, зов гуся, далекий рев диких ослов, постукивание садовых насосов, голос примуса, дребезжанье будильника с пружиной и молоточком.

Но хотя мы, Йофы, живем в музее вымерших звуков, мы не отрезаны от мира. Нет и нет. Моя мать слушает новости по радио, хотя я предостерегаю ее, говоря, что это вредно для здоровья. Ури возвращается из своих блужданий — поисков в Сети и прогулок по ней. Рахель привязана своей старой пуповиной к бирже и к банкам. Жених выезжает по разным делам и возвращается потрясенный увиденным. А я время о времени взбираюсь на крышу, смотрю в даль, и вот, пожалуйста, — к нам уже приближается караван «пашмин», нагруженный пряностями, бальзамом и ладаном местных новостей. Но все эти мелочи проносятся над просторами нашего Двора, точно перелетные птицы, — на нашей утоптанной, твердой почве не остается никакого отпечатка или следа.

Девочка Айелет приводит к нам своих «кавалеров» — «Захотелось мне подержаться за того и не отнимать руки от этого», — говорит она, а недавно принесла мне диск с хорошей песней под названием «Nothing Compares to You»[83] — видно, заметила выражение моего лица, когда это пели у нее в пабе, и всё поняла: «Ты думал о ней, когда слушал, да, отец? О той женщине, что спасла тебя из огня?»

Алона тоже поднимается со мной на крышу, посмотреть вокруг. Мы стоим там, смотрим на кипарис, раньше такой одинокий и далекий. «Ты помнишь, Юдит?» — говорю я ей, и она, с неожиданной теплой близостью, почти с любовью, поворачивает ко мне свое светлое, открытое, милое лицо, улыбается мне и берет мою руку в свою. Взять, пожать, удержать, забрать, стиснуть, захватить, завладеть; но у меня только одна рука, Хана; протянутые руки пламени.

Я встряхиваюсь, сажусь на кровати, насколько сонное объятье Рахели мне позволяет, и выглядываю в окно. Во «Дворе Йофе» ночь. Вокруг нас — маленький городок, весь в огнях, в движении, в погоне за наслажденьями жизни. Шум, блеск и всевозможные «люксусы» накатывают на наш берег, происшествия — счастливые и несчастные — взрываются на наших утесах, но ничто из этого не проникает сквозь наши стены. Из дома, где жили Амума и Апупа, а сегодня живут Апупа, Гирш Ландау и Габриэль со своими друзьями, доносятся запахи пищи и звуки пианино. В маленьком бараке, где Арон чертил схемы своих изобретений, и где позже Апупа запирал своих дочерей, и где жила Амума перед своей смертью и Гирш Ландау после нее, дрожит слабый свет: это вход в подземелья Жениха, лаз, через который он спускается в глубины земли, в царство своих потайных ходов и убежищ. В его доме тоже виден свет, только в одном окне. Лампа для чтения? А может, это сияние Пнины, что бродит там в темноте?

В доме моих родителей полная темень. Мать, из соображений здоровья, предпочитает взойти на ложе сна как можно раньше, а отец, из тех же соображений, предпочел как можно раньше возлечь с предками [поспешил уйти]. В моем доме еще горит свет. Ури в своей комнате, читает и изучает, а иногда встает и делает ночную постирушку: «У меня чистой одежды не стало…» — объясняет он на языке Йофов, и я вспоминаю фразу, которую слышал так много раз в детстве: «Беги в коровник, Михаэль, у нас молока в холодильнике не стало». Большую кухню и гостиную заняли Алона и ее подруги. Они только что вернулись из «фитнес-клуба» и, поскольку сожгли там несколько калорий, позволяют себе несколько пирожков. Рассказывает ли она им, где я нахожусь в эту минуту?

Я вижу их через окно, слышу их смех. Похоже, что да. Рассказала.

— Почему они так раздражают тебя? — недоумевает Айелет.

— Я не выношу сплетен, и не выношу грубости, и не выношу, когда они используют наши выражения. Что, у них нет своих семей?

Айелет смеется:

— «Ты вся дрожишь», папа. Конечно, у них есть свои семьи, но не такие, как у тебя, — и она передразнивает свою мать: — «Так уж это, дорогой. Когда наши руки начинают толстеть, и мы начинаем красить волосы, и наши мужья перестают изменять нам с другими женщинами и начинают изменять нам с себе подобными, мы сбиваемся в свои женские стаи».

— Мы? — удивляюсь я, слыша, как Алона сердится на дочь. — Смейся, смейся, дорогая, мы тоже были когда-то худыми, как ты, и у нас тоже стояли груди, и у тебя тоже будут когда-нибудь крашеные рыжие волосы, а грубее ты становишься уже сейчас.

И девочка Айелет, «а мейделе Алка мит дер блойер парасалка», «в шесть лет ее не тронь, и кудри, как огонь», отвечает:

— А я тогда покрашу их в белое.

— Чего ты хочешь от моих подруг и что ты имеешь против них, я не понимаю? — сердится Алона. — У меня есть подруга-адвокат, подруга-врач, подруга в муниципалитете, подруга с кафетерием, подруга с книжным магазином — что еще нужно женщине?

— А просто подруга, Алона? — спрашиваю я. — Просто подруга, обыкновенная?

— Просто подруги у меня нет. — Она не улыбается. — Для этого у меня есть ты.

Некоторые из этих ее «пашмин», я вынужден пришить, пришли «со стороны моих товарищей» — это тоже формулировка Алоны, — то есть вышли замуж за людей, которых я знал со школы или из армии, и после того, как мне удалось избавиться от ненужных с самого начала контактов с их мужьями, они сохранили свои связи с моей женой.

«Двор Йофе» вызывает у них восхищение. Четыре из них даже используют для него пугающий эпитет «волшебный». Не все проросшие здесь воспоминания им знакомы, но несколько наших старых историй они слышали от их участников и несколькими йофианскими выражениями они уже умеют пользоваться: «Ты помнишь, Юдит?», «Рыба таки-да хороша» — йофианская реакция на хвастовство, «Дело было так…» — в начале любого рассказа, «А ну, скажи мне…» — с разными продолжениями: «А ну, скажи мне, на сколько лет я выгляжу?» (по случаю нового цвета волос), «А ну, скажи мне, на сколько лет я вешу?» (через шесть часов после начала новой диеты), «А ну, скажи мне, сколько это стоило?» (дочь одной из них вернулась из Индии и привезла себе новую «пашмину») — и они не раз просят: «Расскажи мне еще раз историю про тетку твоего Михаэля, ту, что вышла замуж за нациста и убежала в Австралию… И расскажи, как дед Михаэля забрал мальчика у своей дочери… Что, это он? Вот этот старик, этот карлик, который укрывается собственной бородой? Которого Габриэль и его красавчики друзья выращивают в ящике? Это и есть ваш страшный дед из рассказов?»