Роман Мумии. Жрица Изиды - Теофиль Готье

При этих оскорбительных словах Альциона овладела собой и к ней вернулось достоинство жрицы.

— Эта пустая гробница, — сказала она, — была воздвигнута неверному ученику его учителями. Таков обычай пифагорейцев. Они оплакивают таким образом отсутствующего, и с этим не связано никакого волшебства. Что же касается меня, то я каждый день прихожу сюда думать о том, кто меня некогда любил и кого я люблю до сих пор. Я думаю о нем и призываю его, чтобы он вернулся к свету Изиды. Нет, я не хочу его смерти, но хочу его спасения, потому что он впал в мрак благодаря твоим злодеяниям.

— Злодеяниям? Это ты совершаешь их. Достаточно долго бедный трибун был вашим гостем и твоим рабом. Зачем же ты не сохранила его? Я не стала бы оспаривать его у тебя. Достаточно было ему увидеть меня два раза, чтобы он стал моим. Теперь, когда я сделала его могущественным консулом, ты хочешь отнять его у меня своим колдовством, но, как ты ни ловка, это тебе не удастся. Омбриций Руф принадлежит мне на всю жизнь. Это мое завоевание и моя собственность, мой скипетр и мой венец. Изощряй свое искусство на других добычах, но не трогай моей. Знай, что я не потерплю этого. Я прикажу своим людям разбить в куски эту мнимую гробницу. И для начала опрокину изображение этого мрачного Гения, с которым ты обдумываешь смерть моего супруга.

С горящими глазами Гедония уже занесла руку на маленькую статую; как будто, разбив этот символ, она уничтожила бы одновременно и всю силу иерофантиды. Но та с гордым жестом и трагическим взглядом встала перед нею.

— Ты не коснешься изображения моего Гения-покровителя, раньше ты должна убить меня.

— Несчастная! — воскликнула Гедония, давая простор своей змеиной злобе. — Ты хочешь противиться мне? Да разве ты не знаешь, что ты и все твои, вы осуждены заранее и неминуемо погибнете? Разве ты не знаешь, что ты в моей власти? Повинуйся и отойди прочь, или я убью тебя, чаровница, колдунья, вот этим кинжалом, освященным Гекатой и хранящим на себе следы поцелуя Омбриция!

Кинжал, дремавший под покрывалом, на горячей груди жрицы Гекаты, блеснул в ее поднятой руке. Гедония была уверена, что перед этой угрозой девушка отступит. Взглядом она изливала на свою жертву все свое презрение патрицианки и всю ненависть соперницы. Но Альциона выпрямилась под ее обнаженным оружием в пророческом восторге. Глаза ее стали фиолетовыми и приобрели такую силу и напряженность взгляда, что патрицианка изумилась и смутилась, как будто увидела у нее другой кинжал, более острый, чем тот, что был в ее руке.

— Умереть… ради него… и от твоей руки? Ну, что ж, я согласна. Но ты не знаешь, что тогда ты потеряешь его. Он снова полюбит меня, когда ты прольешь мою кровь. Ибо ты владеешь только его телом, я же владела его душой! Ты хочешь дать мне венец бессмертия? Хорошо, я принимаю его.

Спокойным движением Альциона сняла лавровый венок, висевший на колонне. Гедония отступила на шаг.

— Так порази меня! — продолжала иерофантида, впадая все более в восторженное состояние.

Испуганная Гедония все отступала, Альциона резким движением разорвала свою одежду и обнажила при умирающем свете дня белоснежную грудь, похожую на перламутровую раковину.

— Ударь сюда! Ударь же! Тогда он будет спасен моею кровью. Пронзи эту девственную грудь, пламеневшую для него в одинокие ночи, убей ту, которая отдала себя в жертву ради него. Ты сотни раз держала его в своих объятиях; я же владею им иначе, чем ты. Меня охраняет Гений. Я — победа после смерти!

Шаг за шагом Гедония отступала под молниями этих слов и под острыми кинжалами глаз Альционы. Растерянная волшебница со своим бессильным оружием, казалось, защищалась против этой стремительной девственницы, преследовавшей ее, высоко держа в руках венок.

Обе женщины достигли таким образом поворота на пологую тропинку по ту сторону пруда. Здесь Гедония внезапно повернулась спиной к жрице и крупными шагами побежала по дорожке, как побежденная фурия, шипя от ярости.

У входа в сад она нашла ожидавших ее ливийцев с носилками. В ту минуту, как она поднималась в них, она увидела Мемнона, входившего в сад Изиды и бросившего на нее изумленный взгляд. На расстроенном лице этой женщины жрец прочел страх, а в глазах неутолимую жажду мести.

Предчувствие серьезной опасности заставило Мемнона отправиться в сад Изиды. Встреча с патрицианкой подтвердила его опасения. Он нашел Альциону, судорожно обнимавшую статую Антероса. Когда Мемнон окликнул ее, она бросилась в его объятия. В глазах ее было выражение свирепого торжества. Кровь кипела в ее жилах. Все тело ее горело.

— Что она делала здесь, эта презренная женщина? — спросил Мемнон. — Зачем она приходила к тебе?

— Она хотела меня убить… — ответила Альциона. — Но я прогнала ее, прогнала… прогнала!

Слова эти с криком сорвались к губ иерофантиды, но последнее замерло в слабом вздохе. Слишком сильное напряжение победило ее. Все силы вдруг покинули ее, и она без чувств упала на руки жреца. Мемнон осторожно отнес ее в грот, позади пруда. Здесь он положил свою драгоценную ношу на мелкий песок и сам сел на камень, положив голову жрицы к себе на колени. Долго она лежала без движения, погруженная как бы в оцепенение, и Мемнон тихонько гладил ее золотые волосы, из которых жизненные флюиды вылетали мелкими искрами. Когда она очнулась наконец от своей летаргии, ночь сменила день, и звезды, как очи бездны, пронизывали темную синеву за прозрачной листвой мимозы. Альциона подняла голову, потом встала на колени на песке. Несколько раз она провела руками по лицу, словно возвращаясь откуда-то издалека. Она с изумлением взглядывала то на Мемнона, то на звездное небо, то на колонну со статуей. По мере того, как она узнавала все окружающее, глубокое отчаяние и безутешность все сильнее выражались на ее лице.

— Откуда ты пришла? Что с тобой, моя Альциона? — спросил Мемнон.

Она ответила грустно, подняв один палец:

— Антерос бодрствует надо мною там, наверху, в своем золотом свете, но здесь, во мраке, у меня нет никого, кто любил бы меня.

— А я? — проговорил Мемнон, раскрывая объятия.

Альциона приподнялась и взглянула на своего приемного отца. В глазах его она узнала такую же бесконечную скорбь, как и ее, — скорбь человека, сознающего, что его более не любят. Она вспомнила все, чем он был для нее, и несколько секунд стояла неподвижно. Наконец руки ее распростерлись, и она бросилась на грудь Мемнона с криком сердца, не передаваемым никакими словами. Это движение и этот крик уничтожили пропасть, в течение четырех лет разделявшую их. Альциона, казалось, готова была раствориться в море рыданий и слез. Но мало-помалу она успокоилась под нежными ласками иерофанта. Когда, наконец, Альциона подняла голову, Мемнон охватил ее обеими руками, и они долго смотрели друг на друга, молча, сквозь дымку слез.

Все преграды рушились между ними. Души их смотрели, наконец, прямо в лицо друг другу. Они сливались в бесконечности своего горя, и это слияние наполняло их невыразимым блаженством. Нет, ничто на земле и на небе не могло быть божественнее этого молчания и этого взгляда. Полное самозабвение в чистой любви освобождало их от всех оков. В сердцах их трепетала Душа мира, луч сердца Изиды.

XVIII

Возвращение консула

В одно августовское утро 833 года от основания Рима (79 христианской эры) страшная новость, как удар грома, поразила Помпею.

Комиции только что собрались на форуме для назначения новых эдилов. Декурионы в латиклавах стояли посредине площади и убеждали собравшуюся вокруг них толпу поддержать их кандидатов. Табелларии, вооруженные своими списками, громким голосом вызывали избирателей. Форум был переполнен шумной толпой вольноотпущенников, ремесленников, всякого рода рабочих. Булочники отличались своими зычными голосами, сукновалы и цирульники — пронзительными криками. Вдруг перед сенаторами, находившимися посредине форума, появился легат цезаря, носящий почетный титул народного трибуна. Как и сенаторы, он был одет в белую тогу с красной каймой, но голова его была обвязана черным крепом — предзнаменованием плохой вести. В руке он держал оливковую ветку, перевязанную такою же траурной лентой. Что возвестит он? Смерть императора или которого-нибудь из членов императорской семьи? Запрещение игр в цирке, для того, чтобы наказать Помпею за постоянные драки гладиаторов, или высылку какого-нибудь знатного гражданина? Какой бич должен обрушиться на всех или на одного? В этой людской массе пробегал зуд тревожного любопытства, смешанного со страхом, состраданием и жестокостью, охватывающих всякую толпу при приближении несчастья. Наконец чернь смолкла, и посол цезаря заговорил:

— Именем Императора и римского сената, славному городу Помпее привет! Тит Цезарь, преемник Веспасиана, в неусыпном попечении о процветании и благополучии этого города, узнал, что под него подкапываются опасные люди, развращающие его обычаи и угрожающие анархией римскому народу путем чужеземных культов и учений, враждебных Империи. Чтобы защитить город от его врагов, столько же, сколько и для того, чтобы оградить самого себя, цезарь предает своему суду дуумвира Марка Гельвидия и его жену, Мемнона Александрийского, жреца Изиды, и иерофантиду Альциону по обвинению в тройном преступлении: заговоре против римского народа, оскорблении императора и занятии волшебством. Для произнесения приговора в этом процессе он передал свои полномочия товарищу своему, консулу Омбрицию Руфу, который через три дня совершит торжественный въезд в город и разберет это дело в помпейском суде.