Гапон - Валерий Шубинский

ВТОРАЯ ПОПЫТКА

17 (30) октября 1905 года русская колония в Женеве — как и вся сколько-нибудь прогрессивная Россия — торжествовала. Сбылась столетняя мечта: Россия стала конституционной монархией.

Первый шаг был сделан еще 6 августа, когда Николай II повелел созвать Государственную думу — «особое законосовещательное установление, коему предоставляется предварительная разработка и обсуждение законодательных предположений и рассмотрение росписи государственных доходов и расходов». Какой восторг вызвало бы это у интеллигенции десятилетием, даже двумя годами, даже годом раньше! Но между 9 января и 6 августа 1905 года Россия изменилась до неузнаваемости. Теперь законосовещательный орган, к тому же избираемый непрямым голосованием, с высоким имущественным цензом, воспринимался как оскорбление.

После сентябрьского затишья в октябре, с 12-го по 18-е, страну охватила двухмиллионная политическая стачка, в сравнении с которой январские гапоновские беспорядки выглядели скромно.

И вот — Николай делает очередную уступку: «Установить как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог восприять силу без одобрения Государственной думы и чтобы выборным от народа обеспечена была возможность действительного участия в надзоре за закономерностью действий поставленных от нас властей». И — «Даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов».

На сей раз радикальная интеллигенция праздновала победу (не предвидя, как откликнется на это торжество охотнорядская Вандея).

В Женеве митинговали в кафе «Handwerk» — на втором этаже.

А внизу, на первом, «Николай Петрович» сидел за столиком со своим новым приятелем Михаилом Сизовым.

Гапон и Сизов познакомились совсем недавно — просто разговорились в трамвае (женевские русские, даже не будучи формально представлены, знали друг друга в лицо). Хандрящий Гапон пригласил Сизова к себе пить только что купленную «Смирновскую» («…и сто́ит как в России»), Теперь их снова свел великий эмигрантский праздник. Но Гапон, по свидетельству Сизова, был тревожен, сумрачен.

«…— Хочу ехать в Россию, — говорил он. — Вы слышали, что они говорят там, наверху. Надо в России так говорить, а не здесь».

Сизов спросил:

«Почему вы, Николай Петрович, не выступили на митинге, ведь вас до сих пор знает ограниченное число лиц, и ваш выход без забрала мог мы принести вам, для вашего дела несомненную пользу. Почему вы, наконец, таились в недрах русских колониальных кружков, когда могли бы с ощутительной материальной выгодой для себя совершить настоящий триумф — въезд героя, например, в эксцентричную Америку… как… это было с одним из наших крупных писателей.

— Да, деньги-то мне нужны, но выступать здесь цели нет… я выступлю там, в России»[50].

«Один из крупных писателей» — это Горький, чей триумф в Америке был, впрочем, подпорчен газетным скандалом: пуритански настроенные репортеры из Страны Желтого Дьявола выяснили, что М. Ф. Андреева, сопровождавшая Горького, не является законной миссис Пешков. Гапон с Сашей рисковал попасть в такое же положение. Но не поэтому он, конечно, не поехал в Америку.

И все-таки: что должно было случиться, чтобы Гапон упустил случай произнести речь?

Сизов сказал, что «все ожидают с часу на час полной амнистии».

— Коснется ли меня амнистия — вопрос, — хмуро ответил Гапон.

Через несколько дней Сизов встретил у дома, где жил Гапон, одного из знакомых революционеров — тот нес «Николаю Петровичу» «надежный паспорт». В квартире Гапона Сизов встретил четырех незнакомых парней. Гапон (на сей раз веселый, бодрый), не стесняясь, раздавал им браунинги. «Молодые люди, очевидно, никогда в жизни не видевшие огнестрельного оружия, внимательно рассматривали их, щупали, вынимали обоймы, щелкали спусковыми крючками, взводили накатник и, прищуривая глаз, смотрели на мушку». Мастеровые, должно быть, люди, любящие механику.

Гапон возбужденно говорил:

— Завтра же еду. Усиленно зовут меня рабочие в Россию. Недавно приезжали делегаты от них, говорили, что дело налаживается. Каждый день получаю полные энергии письма от рабочих, вошедших членами во вновь образованные отделы…

Он пытался достать и предъявить Сизову какое-то письмо — тот остановил его, сказав, что верит на слово.

На следующий день Гапон все же не уехал.

Сизов встретил его «в русском семействе». Он снова был не в духе:

«Угрюмый, неразговорчивый, напряженно о чем-то думающий, Гапон не отвечал на вопросы старавшейся его расшевелить госпожи С. И иногда кидал отрывистые фразы.

— Скажите, пожалуйста, — обратился Г. к сидящему напротив г-ну Б., — каким образом и кто именно захватывал власть во время французских революций?

Г-н Б. обрисовал несколько ярких диктатур и дал отличные характеристики французских демагогов. Гапон внимательно слушал, впитывая в себя каждое слово, стараясь ничего не забыть, вытвердить как заданный урок, и разузнавал подробности.

— Одним словом, — заметил Гапон, — кто палку взял, тот и капрал.

— Не едете ли вы в Россию за этой палкой? — неожиданно задал вопрос г. Б.»[51].

За палкой или…

По пути домой Гапон вдруг спросил у Сизова:

— Как вы думаете, могут меня повесить?

Тот честно ответил, что всё может быть, революция — дело серьезное, «не терпящее сентиментальностей и платонических грез».

И тут Гапон задал вопрос, который должен был немало удивить и озадачить его собеседника:

— А кто меня повесит?

Казалось бы, разговор только что шел о французской революции. О том, что головы Луи Капета, жирондистов, Робеспьера, Дантона, Эбера рубила одна и та же гильотина — и даже один и тот же палач. И что прокурор Фукье-Тенвилль, отправлявший на смерть всех перечисленных, сам последовал за ними. Но все-таки, все-таки…

Кто повесит Георгия Гапона? Ах, знал бы он ответ.

В начале ноября он был уже в Петербурге. Два месяца не был он в Российской империи — но это была уже другая страна. Многое он пропустил.

Еще вечером 9 января в Петербурге появился некто Петр Хрусталев — рабочий, по его собственным словам. Он произносил пламенные речи в еще незакрытых отделах «Собрания», распространял письма Гапона. Наконец, он был избран в комиссию Шидловского. По разгоне комиссии он был ненадолго арестован, и тут выяснилось, что Хрусталев — не Хрусталев и не рабочий, а помощник присяжного поверенного Георгий Носарь.

Носарь кажется странным двойником Гапона. Даже имя одинаковое. Тоже, между прочим, из крестьян Полтавской губернии, только пошел не по духовной, а по светской линии, окончил не семинарию и академию, а гимназию и университет. Тоже, как и Гапон, позднее, в эмигрантские годы, недолго был эсдеком, а потом синдикалистом. И погиб не от царской власти, а от «своих», от «красных» — расстрелян в 1919 году в ЧК. И, между прочим, говорили, что к этому приложил руку бывший ближайший сподвижник. Сподвижника звали Лев Троцкий.

Но всё по порядку.

Весной Хрусталев-Носарь вместе с Всеволодом Эйхенбаумом-Волиным (брат знаменитого литературоведа и впоследствии видный анархист, сподвижник Махно) создал подпольный Совет рабочих депутатов и был избран его председателем. Тогда этот орган никак себя не проявил. Но во время стачки совет был воссоздан. На сей раз это был весьма солидный орган. На учредительном заседании, проходившем 13 октября в здании Технологического института, присутствовало 40 делегатов, а месяц спустя в совете было уже 562 депутата, которые представляли (или, по крайней мере, считалось, что они представляют) 147 заводов и фабрик, 34 мастерские и 16 профсоюзов. Да, в Петербурге действовали уже 16 организаций, называвших себя «профсоюзами», — и они были созданы не кем-нибудь, а партиями, эсдеками и эсерами.

Носарь был избран председателем нового совета. Но на сей раз рядом с ним был другой харизматик — молодой социал-демократ Лев Троцкий, который на самом деле обладал гораздо большим, чем Носарь, влиянием. А рядом с Троцким был его политический наставник — Александр Парвус-Гельфанд, радикальный теоретик и колоритнейший революционный авантюрист. Носарь был удобной ширмой — как беспартийный и (о чем не говорилось вслух, но что подразумевалось) как русский православный человек.

Знали бы люди 1905 года о том, как трансформируется и какую роль сыграет затея Носаря, о будущем слове советский и комплексе заложенных в него историей смыслов!

Тем временем — с другой стороны — не терял времени давний конкурент Гапона Михаил Ушаков. В октябре им было объявлено о создании Центрального и Женского рабочих союзов. Оба они были немногочисленны и включали в основном работников Экспедиции заготовления ценных бумаг, где сам Ушаков работал. Но бывший сподвижник Зубатова явно рассчитывал на большее. Тем более что его организации получали прямые и регулярные казенные субсидии. Программа ушаковцев была смелее прежней. Теперь они, к примеру, обещали добиться свободы стачек.