Дом на площади - Эммануил Казакевич

Лубенцов смущенно согласился:

- Да, я тут часто бывал.

Из сарая вышли двое мужчин - глубокий старик и рыжий детина с перевязанной рукой.

- А, Кваппенберг, - узнал его Лубенцов. - Что с вами?

- Ушиб руку.

Вместе с Себастьяном Лубенцов прошел в сарай и широким жестом руки показал на постели из соломы и на детей, копавшихся в углу. Потом он так же молча вышел из сарая, и Себастьян поплелся за ним.

- Посидите здесь, потолкуйте с этим занятным стариком и с Кваппенбергом, - сказал Лубенцов. - А я пойду - мне надо поговорить с бургомистром. Прошлый раз мы договорились, что он расселит этих людей по более зажиточным домам, но они всё тут. Да вот и он идет.

К ним подошел бургомистр Веллер. Он уже издали громко закричал:

- Они не хотят, они сами не хотят, господин комендант!

- Кто не хочет? Переселенцы не хотят?

- Так точно. Они сами. - Он подошел ближе. С ним был Гельмут Рейнике, молодое румяное лицо которого выражало наивное огорчение по поводу того, что со вселением ничего не выходит.

Лубенцов обернулся к Кваппенбергу и спросил:

- Правду он говорит?

- Куда мы пойдем? - спросил Кваппенберг и вздохнул. - Нас никуда не пускают. Мне назначили вселиться к Биберу. Он сам бедняк, домик у него маленький... Ясно, что он не пустит.

- К Биберу? - спросил Лубенцов, повернувшись к бургомистру. - Почему к Биберу? У него ведь семеро детей. Речь шла о зажиточных домах, где много комнат и сравнительно небольшие семьи. Ведь это временно, временно! Будем строить! К Фледеру, например, кого-нибудь вселили?

- Да! Сам Фледер попросил к себе переселенцев, - сказал Веллер и, обращаясь к Себастьяну, стал объяснять: - У него огромный дом, господин ландрат. И вообще он человек покладистый, щедрый. А остальные не хотят иметь квартирантов. Гюнтер пригрозил, что он сожжет собственный дом, если к нему вселят чужих.

Лубенцов пошел с Веллером и Рейнике в деревню.

На другой стороне пруда им навстречу из большого дома вышел Ганс Фледер - высокий, широкоплечий человек лет сорока пяти, с усиками, в зеленой шляпе. Он пожал Лубенцову руку, пошел с ним рядом и начал расспрашивать о здоровье.

- Вы очень осунулись, господин комендант, - сказал он, качая головой; в его голосе и лице не было и тени притворства; казалось, здоровье коменданта глубоко и бескорыстно волнует его. - Вы слишком много занимаетесь делами. Конечно, дела - важная штука, но без отдыха тоже не обойдешься. Ну, и заботы о вас надлежащей нет. Человек вы холостой, а какой-нибудь денщик - что он может? Суп сварить да палатку поставить... Я сам на войне одно время был денщиком у полковника, знаю все... Приехали бы вы ко мне сюда. Одна неделя - и вас не узнают. - Так как Лубенцов молчал, Фледер перешел на деловой тон: - Нехорошо ведут себя наши крестьяне. Забыли, что такое человечность. В церковь ходят, Библию читают, а поступают, как скоты. Я, господин комендант, впустил к себе четыре переселенческие семьи. Нужно будет - впущу еще семьи две-три. В такое время приходится потесниться. - Вокруг них собирался народ. - Да, да, Гюнтер, - обратился Фледер к тощему хромому человеку с палкой в руке, - ты нехорошо поступаешь. Ты не должен вымещать свой геморрой на ни в чем не повинных людях. - Все сдержанно засмеялись. - Спроси у господина коменданта, он тебе то же скажет.

- Вы большой мастер говорить, это все знают, - пробурчал Гюнтер. Вам хорошо, у вас дом, как дворец.

- А у тебя что? Хижина? Тоже шесть комнат. Мог бы уступить одну... Кстати, господин комендант, я тут затеял одну штуку. Стадион для нашей молодежи... Я пожертвовал на эту затею кубометров двадцать досок. Собственных, моих. Все будет как в городе.

Рейнике застенчиво улыбнулся.

- Две футбольные команды готовлю, - сказал он. - Скоро вызовем Лаутербург на соревнования.

Фледер откланялся и ушел поговорить с ландратом, которого заметил на другой стороне пруда.

Когда Лубенцов закончил свои дела в деревне и вернулся к сараю переселенцев, Себастьяна там не было. Армут побежал к Фледеру и вызвал оттуда профессора.

Они поехали дальше.

- Хороший человек, - сказал Себастьян о Фледере. - Настоящий хозяин и в то же время широкая натура, человеколюбец...

В соседнем селе Лубенцов остановил машину у помещичьего дома. В доме жили переселенцы. Он удовлетворенно хмыкнул.

- Вот видите? - спросил он. - Это уже до некоторой степени решение вопроса.

- А где фон Борн? - спросил Себастьян, который знал это село и лично был знаком с помещиком.

- На западе. Пишет оттуда угрожающие письма.

- Он отвратительный человек. Я его знаю. Один из самых неприятных помещиков.

- А остальные лучше?

- Есть очень милые и образованные люди.

- Милые и образованные? - насмешливо переспросил Лубенцов. - Дайте им только возможность, и эти милые и образованные съедят вас всех с потрохами. Это ловкие, жадные люди, которые знают, как сохранить свое значение, власть и собственность во всех обстоятельствах, при всех переменах. Они породили белогвардейское офицерье, которое разделалось с немецкими революционерами в восемнадцатом и двадцать третьем. Оно же поддержало Гитлера. Что вы мне говорите о родовых поместьях? Мне непонятно, как это можно наследовать большую неправедно нажитую собственность и считать себя честным человеком да еще милым и образованным.

В широко распахнутые ворота помещичьей усадьбы входили дети, множество маленьких детей с большими граблями, лопатами и цапками в руках, - и это зрелище вдруг умилило Себастьяна. Он положил руку на плечо Лубенцову и проговорил задрожавшим от волнения голосом:

- Не думайте, что я человек без сердца. Клянусь богом, я готов собственноручно застрелить десяток помещиков для того, чтобы вот эти дети были довольны и счастливы.

Они постояли молча. Так же молча пошли они к машине. Здесь их встретил бургомистр Ланггейнрих.

- Молодец, - сказал ему Лубенцов по-русски, и Ланггейнрих, который уже знал это слово, улыбнулся.

Они втроем посидели у Ланггейнриха в доме, попили молока с хлебом, поговорили. Себастьян потом сказал о бургомистре:

- Хороший человек! В нем прекрасный сплав крестьянской добропорядочности и широты взглядов.

XII

"Почему я должен возиться с этим профессором, задабривать его, нянчиться с ним? - спрашивал себя Лубенцов все эти дни, иногда с трудом сдерживая накипавшую в сердце досаду. - В конце концов я представитель военных властей, и, может быть, прав Касаткин, когда он обвиняет меня в некотором либерализме".

Честно говоря, Лубенцов не совсем понимал, по какой причине Себастьян, при его мягкотелости и половинчатости, пользуется таким авторитетом среди немцев. Он был умным и милым человеком, порывистым, немного чудаковатым, в нем отсутствовала та тяжеловесная солидность, какая была свойственна многим немцам его возраста и положения. Это нравилось Лубенцову. Вообще, если бы не сложные служебные отношения, связывающие его с Себастьяном, Лубенцов с гораздо большим удовольствием общался бы с ним и, вероятно, гордился бы его дружбой и привязанностью.