Перед бурей - Виктор Чернов

«Медведь» был немедленно вызван заграницу. Еще раньше «бабушка» написала ему и его товарищам самое энергическое письмо — одно из тех писем, которые она так неподражаемо умела писать, когда хотела кого-нибудь хорошенько распечь. С этим совпала самая решительная оппозиция целого ряда русских организаций группе «Медведя». Оппозиция дошла до того, что некоторые организации, обвиняя эту группу в непартийных действиях, объявили ей бойкот.

Однако и на этот раз дело кончилось миром. «Медведь», приехав заграницу, признал инкриминирующую прокламацию ошибкой, совершенной в водовороте событий по неосмотрительности, вследствие спешной работы. Еще раз обязался оставаться в пределах лойяльности и не нарушать партийной дисциплины. Еще раз оказалось, что он брал на себя обязательства, которые не мог выполнить.

Как предотвратить возможность со стороны «аграрников» тех или других шагов, вредных для Партии. Этот вопрос и раньше долго занимал руководящие партийные сферы. «Бабушка» сама хотела ехать в Россию, чтобы стать во главе крестьянского дела; но поездку ее необходимо было пока отложить. До приезда в Россию «бабушки» работать вместе с «аграрниками» и связать их с Партией должен был С. Н. Слетов. Будучи решительным противником экономического террора, он, однако, имел некоторые точки соприкосновения с молодыми «крестьяновцами» и поэтому был особенно пригоден для этой роли. С такими намерениями Слетов и выехал в Россию. Но он был взят на границе 3-го сентября 1904 года по доносу Азефа, с которым незадолго перед тем имел ряд столкновений принципиального и организационного характера.

Вследствие этого ареста «аграрники» остались одни, не имея среди себя лица, которое могло бы сдерживать их увлечения и предупреждать трения с Партией.

До заграницы стали снова доходить сведения, будто у «аграрников» готовятся какие-то сепаратные совещания. Снова Ц. К. поставлен был лицом к лицу с чем-то вроде попытки создания «аграрниками» «организации в организации». Снова оказалось, что они одной ногой стоят в Партии, другой — вне ее. Быть может, дело дошло бы до организационного конфликта, но он был предупрежден Курским провалом. «Медведь», правда, успел, отстреливаясь, уйти от полицейской облавы. Но силы изменили ему, нервы не выдержали, и в тот же или следующий день он, обессиленный, был арестован без всякого сопротивления на вокзале.

13-го сентября 1905 г. комендант Шлиссельбургской крепости явился в камеру к Гершуни. Министр, по хлопотам коменданта, разрешил перевести Гершуни из «чистилища» в общую тюрьму: оттуда уже многие выпущены совсем, оставшиеся ждут своей очереди. Впереди маячит Государственная Дума, что-то вроде конституции и всеобщей амнистии. И на самый нескромный вопрос — что же, неужели это Плеве дал конституцию? — комендант, с видом купальщика, бросающегося стремглав вниз головой в холодную воду, оглянувшись вокруг, шепчет: «Какой там Плеве, он на куски разорван бомбой, а тот, что бросил, здесь же сидит, в камере неподалеку… Сазонов его фамилия»…

Из чистилища вскоре перешел в общую тюрьму и Егор Сазонов — и точно ярким снопом прожектора осветилось всё, что происходило и происходит в России. Вслед за комендантом разложение охватило весь гарнизон сторожей и жандармов. Плохо разбираясь в происходящем, они уже начали разделяться на «правовой порядок» и на «левых». Через последних просачивались извне все новости и через них же проходили письма на волю. Еще сейчас помню, с каким волнением я развернул одно из таких контрабандных писем и увидел знакомый, бесконечно дорогой почерк Гершуни. «Бабушке, Михаилу Рафаиловичу, Виктору Михайловичу и всем ближайшим друзьям!»… А дальше следовал текст замечательного письма, в котором сердечные излияния переходили в мастерски набросанную перспективу партийного будущего, перемежались рядом метких соображений чисто-практического свойства и сливались с целой философией русской революции.

Шлиссельбург еще держался. Но его уже ждало расформирование. Значит каменный мешок выпустит из своих недр и Гершуни. Но если и он его не удержит, какие еще стены и замки помешают ему вновь оказаться в наших рядах? Какая сила его остановит? Разве только смерть. Но об этой возможности, самой страшной и самой действительной, мы тогда думали меньше всего.

Во второй половине 1905 года в руководящих эсеровских кругах заграницей настроение стало становиться всё более и более нервным. Причина была ясна всем. Темп жизни в России становился всё быстрее. Откликаться на вопросы и злобы дня «из прекрасного далека» стало необыкновенно трудно. Пока дойдут русские газеты, пока напишешь статью и соберешь все остальные материалы для очередного номера, пока его отпечатают, пока его успеют переправить контрабандными путями, пока там, в России, развезут по организациям смотришь, содержание номера приобретает характер почти что исторический.

Казалось бы, то же самое было и раньше; техника изготовления и доставка зарубежной литературы ведь не ухудшилась, а даже улучшилась. Но… то же, да не то. Во-первых, когда мы начинали заграницей выпускать центральный орган печати, «Революционную Россию», — это было новостью. Революционные организации были в зачаточном состоянии, сношения между ними — и подавно; так что даже наиболее быстро стареющая часть, корреспонденции с мест, читалась повсюду с захватывающим интересом. Ко второй половине 1905 года положение круто переменилось. Кое-как, сначала медленно и постепенно, потом всё быстрей жизнь начала брать свое. И старые, заслуженные органы печати типа «Русских Ведомостей», и новые, вроде преображенного «Сына Отечества», «Нашей Жизни» и др. всё смелее стали касаться острых политических тем.

Из-за границы нам было видно, что в России впервые газета стала оттеснять на второй план журнал. Ну, а что же делать нам с нашей «Революционной Россией», которая была — ни газета, ни журнал? Попробовали выпускать «Революционную Россию» чаще, два раза в месяц; подумывали даже о превращении ее в еженедельную… Но и это не было решение. Главное запоздание приходилось не на время изготовления газеты, а на время транспортирования в Россию и дальнейшего распределения по разным ее концам. Учащенный выход в уменьшенном формате ничему не помогал, а содержательность убавлялась.

Для статей длительного характера и значения места оставалось еще меньше, а едва ли не они одни сохраняли для читателей свое значение. Я чувствовал, что как будто и сам начал как-то остывать к «Революционной России», не испытывать прежнего удовлетворения. Помню, как пенял мне за это Михаил Гоц. Он, в то время совершенно разбитый мучительной болезнью — опухолью на спинном мозгу был прикован к креслу. Тело было словно мертвое. Жили одни глаза — в них, казалось, перешла вся его жизнь. Он порывался сам писать — но почти не мог, мог лишь диктовать; он искал выхода в привлечении к ближайшей, чисто-редакционной работе в «Революционной России» новых людей. Наша «двоица» давно уже превратилась, благодаря привлечению Шишко, в «троицу». Выписали Волховского из Лондона. Искали еще и еще сотрудников. Михаил Рафаилович не хотел согласиться с тем, что время «Революционной России» прошло…