Дорога в декабре - Захар Прилепин

Когда Юрий поднимается на площадку, он все время приговаривает что-то. Дословно не разобрать, но что-то вроде: «…отвратительно… грязь!.. как самим не стыдно… это же натуральное извращение… ничто иное!.. нет, просто безумие какое-то…»

Если Нина играет гимн раз в полгода, то Юрий пылесосит раз в полтора часа, иногда чаще. Пылесос звучит остервенело и огрызается, как загнанный.

Однажды я курил в подъезде, громко говорил по мобиле, Юрий зачем-то открыл дверь — сначала первую, деревянную, в три замка, потом вторую, железную, еще в три замка. Глянул на меня и тут же закрылся, спасаясь, быть может, от микробов, ну и вообще от того, что я пылен, испепелен, тленен.

Однако я успел заметить, что он был в накрахмаленном белом фартуке, синих, выстиранных до бесцветности домашних брюках и в бахилах на ногах — вот как в больницах и поликлиниках выдают бахилы на резиночках, чтоб не топтали, — так он ходит по дому. Под бахилами были тапки. Носки его тоже успел заметить, под укоротившимися от стирки брюками они смотрелись как гольфы.

За спиной Юрия мелькнул его сын, тоже, кажется, Юрий, симпатичный парень лет восемнадцати. И он был в бахилах, я точно видел.

Дверь захлопнулась, вослед за ней деревянно гаркнула вторая, и тут же включился пылесос — профессор Юрий приступил к истребленью сигаретного дымка, проникнувшего в дом.

Мы с Ниной однажды столкнулись лицом к лицу в подъезде, перекинулись парой слов, чуть повышая голос — Юрий как раз пылесосил.

— Чистоту любит сосед, — сказал я чуть иронично.

— Не был у него дома? — спросила Нина.

— Кто же меня пустит, такого грязного.

— Там как в операционной, — сказала Нина внятным шепотом — будто опасаясь, что даже через истерзанное рычание пылесоса Юрий способен нас услышать.

Женщины в его дому не водилось.

Но однажды ночью я услышал где-то у соседей крики и внятный шум борьбы. Привстав на кровати, порыскал включатель, зажег резкий и желтый свет.

Раздававшаяся в ночи речь была невнятна, но мужские голоса, похоже, принадлежали Юрию и его сыну. И еще был женский голос — он вскрикивал и рыдал, но рот женщины будто бы затыкали, зажимали все время.

Громко падали стулья, рушились вешалки, вдребезги билась посуда, потом вдруг все стихло, и кто-то пробежал в тапочках, кажется, на кухню. Было отчетливо слышно, как ложечкой мешают чай, быстро-быстро.

Еще минуту я сидел с включенным светом, моргая в окно.

Ничего не понял.

В четвертой квартире живут студенты, два. Мальчик и мальчик. Снимают жилье. У них до глубокой ночи играет однообразная нерусская музыка. Утром осыпается во все стороны, повизгивая и подскакивая на месте, будильник. Как будто насыпали в железную плошку железной чепухи и грохочут над головою.

Студенты сначала с громким зевом вскрикивают и окликают друг друга, создается ощущение, что они спят в лесу и деревья, на которые они взобрались, далеко друг от друга.

Вскоре студенты встают и начинают еще громче разговаривать, почти кричать — они все время находятся в разных комнатах, хотя комната у них, собственно, одна, есть еще кухня, рассчитанная на человека с чайником — кастрюле уже приходится потесниться, при-хожка на четыре ботинка и туалет, где можно встать меж ванной и раковиной, а дальше уже двигаться некуда — но есть смысл перетаптываться вокруг своей оси: сначала наблюдаешь себя в зеркале, потом все время подтекающий в порыжелую ванную душ, потом носки и полотенце на батарее, потом делаешь шаг и выходишь прочь.

У меня такая же квартира, я в курсе.

Студенты мне никогда не встречаются — каждое утро с раздражением я слушаю их голоса, но вставать мне лениво, и я не встаю. Они все равно вот-вот уйдут, еще немного поорав в подъезде, — один спустится вниз, второй будет закрывать дверь на ключ, тот, что внизу, объявит, что забыл конспект. «Дебил», — заметит мрачно второй. В итоге дверь в их квартиру будет бам! квыыы… бам! квыыы… Бам!

Потом, наконец, их замок закроется на два оборота, и в секунду, когда железно грохнет парадная дверь, я счастливо засну еще ровно на час.

Ввиду того, что студентов я никогда не видел, у меня есть возможность раскрасить их силуэты, согласно воображению.

Один из них хрипловат, басовит, ноздреват, черноват, руковит. Он за старшего, что даже через стену вызывает у меня некоторое раздражение. Я давно привык, что есть неважные для меня категории стариков, мужиков и детей — и есть все остальные нормальные люди, среди которых за старшего оказываюсь всегда я. А тут самоуправство такое.

Он унижает второго, который сутоловат, угловат, длинноват и слегка гнусит.

Первый стебает второго по любому поводу. «Не трогай мой кипятильник… Да кого волнует, что твой не работает. Попроси его, чтоб поработал!» «У тебя и сестра есть? Старшая? Сиськи уже выросли? Подглядывал в ванной за ней?» «На хер ты повесил сюда половую тряпку? Это твое полотенце? Удобно, да. Протер пол, вытер лицо… Ты накрывайся им еще, когда спишь…»

Вечерами они переругиваются, используя не очень много слов, в пределах десятка-другого. Чаще всего старший повторяет фразу:

— Нет, ни хера ты не прав!

По именам студенты друг друга никогда не называют. Поэтому первого я зову «черт», а второго — «бедолага».

Черт меня бесит. Бедолагу — жалею.

Если Юрий и сын живут в операционной, то Нина и дочь — в кладовке.

Нина однажды заглянула ко мне, спросила, работает ли мой телефон.

Я поднял трубку.

На секунду замешкавшись от неожиданности, телефон выдохнул, хмыкнул и загудел в ухо, сначала неровным, срывающимся гудком, а потом как полагается.

— Гудит, — сказал я и протянул Нине трубку.

— Гудит, — согласилась она, послушав.

— А у меня не гудит, — сказала она, — не посмотришь?

Я пошел посмотреть, как не гудит. О телефонах я знал только две вещи: что когда они работают — по ним можно разговаривать, а когда не работают — не стоит.

Однажды я даже разобрал телефон. Содержимое меня озадачило.

В Нининой квартире всякий шаг нужно было делать, перешагивая через что-то. Создалось бы ощущение, что они переезжают куда-то, если б не было очевидно, что разнообразно сложенные на полу тюки лежат тут очень давно.

На кухне, слышал я, текла в разнообразную посуду вода. Я подумал, что дочка посуду намывает, но ее голос тут же раздался из другой комнаты:

— Не заработал? — спросила она, зевая. Захотелось заглянуть к ней, что я немедленно и сделал. Взяв телефонный шнур, стал, двигаясь на корточках, пропускать его через пальцы, что твой заправский связист: вроде бы как проверяя на предмет разрыва.

Так и дошел до нужной двери и скосился туда. Увидел стол в углу, наполовину заваленный учебниками, другую половину занимала швейная машинка, которой явно никто не пользовался. Только малый уголок стола был свободен — на нем одиноко размещалась раскрытая косметичка.

Сама девушка в джинсах и в майке лежала на кровати, глядя в потолок. Ни книги, ни журнала рядом не было. Она просто лежала и, видимо, ждала, когда заработает телефон.

В комнате ее наблюдалось то же самое, что и в остальной квартире, — груды вещей, ботинки и тапки какие-то повсюду, все без пары.

Но, странно, ощущения неряшливости почти не возникало. Напротив, казалось: живут люди и живут, им так удобно. Тем более в квартире опять замечательно пахло свежей выпечкой.

Нина прошла на кухню, переступая то через одно, то через второе, выключила там воду и вернулась обратно. Я как раз штекером пошевелил — собственно, это единственное, что я мог сделать, — и телефон, зажимаемый мной меж плечом и ухом, подал сигнал — да так громко, что даже Нина услышала гудок.

— Заработал! — сказала она радостно.

Бережно я положил трубку на рычажки. Телефон немедленно зазвенел.

— Тебя! — сказала мать дочери, сняв трубку.

Дочь тут же появилась, не глядя на меня, схватила телефон и, резво подпрыгивая над мешающими идти тюками, пропала в своей кладовке.

— Привет, — протянула она в трубку и сразу засмеялась так, словно в ответ услышала замечательную шутку.

Я с трудом удержался от того, чтоб выдернуть штекер снова.

К тому же вечер не задался.

Я заснул часов в восемь, со мной иногда бывает — причем проспать так я могу до восьми утра; хотя обычно сплю часов шесть, не больше.

Но раз в месяц организм, видимо, перезаряжает батарейки, поэтому ему вынь да положь полсуток покоя.

Однако в десятом часу меня разбудил звонок в дверь.

У меня есть маленький закидон, еще из ранней юности, — когда вечером ли, ночью кто-то звонит в дверь или по телефону, я всякий раз неистребимо уверен, что это пришла или собирается прийти та, которую я жду. Узнала, что жду, — и вот решилась.

Там, конечно, Юрий стоял за дверью, а никакая не та.