Зарубежный детектив (1989) - Джеймс Чейз

— Да, наверное. Во всяком случае, он никогда не лез на рожон. Если можно было добиться чего‑либо путем переговоров, он всегда старался избежать конфликта. Но, конечно, возникали и серьезные ситуации, например, во время переговоров насчет заработной платы. И тогда он становился непреклонным, стоял на своем. Но как раз в такие периоды он никогда не жаловался. На него просто находила какая‑то тоска. На лбу у него появлялись длинные глубокие морщины, глаза темнели, у губ пролегала угрюмая, почти злобная складка. До чего он был красив! Казался похожим на какого‑нибудь молодого поэта, быть может, на Рудольфа Нильсена[18], но не стихи он сочинял, а садился за стол переговоров и обсуждал какие‑то цифры, продолжительность рабочего дня, размеры недельного заработка.

Она замолчала, снова наполнила наши чашки, села и стала прислушиваться к радио, там ансамбль аккордеонистов исполнял «Мечту об Элин». Их манера исполнения делала эту грустную мелодию прямо‑таки душераздирающей.

Потом она произнесла:

— Последние дни перед пожаром Хольгер был именно таким.

— Расстроенным?

— Да. К тому же он плохо себя чувствовал. Он был бледен, у него пропал аппетит. Однажды, как‑то ночью или рано утром, я слышала (он не знал, что я не сплю), как он пошел в туалет, и его вырвало, хотя он ничего не ел. Потом я намекнула ему, что не мешало бы сходить к врачу, но он только помотал головой. Я спросила, нет ли у него каких‑нибудь неприятностей. Он посмотрел на меня грустным взглядом. Я видела, как ходят его желваки, но он ничего не сказал. Заговорил он только вечером, в тот же день, когда вернулся с работы. Когда мы выпили послеобеденный кофе, он вдруг проговорил: «Завтра иду в дирекцию».

Я помню его слова, как будто это было вчера. «Завтра пойду в дирекцию. Я уверен, что где‑то утечка газа. Не только я плохо себя чувствую». Он рассказал, что многие из тех, кто работает в цехе, страдают головными болями, головокружениями и тошнотой в последнее время. И он не сомневался, что где‑то наверняка есть утечка, — ее голос задрожал, когда она произнесла: «И может произойти взрыв».

Я кивнул.

— И на следующий день…

С внезапной запальчивостью она произнесла:

— И на следующий день он пошел в дирекцию и рассказал обо всем. — Потом немного успокоилась и продолжала: — Это был удивительный день. Я помню его, как будто это было… Стоял апрель, погода была обычная для этого времени года: то солнце светит, то дождик льет, как из ведра. Я вышла за покупками, когда прояснилось, решила пройтись немного по Нурднесу. Не знаю, помнишь ли ты, как все здесь тогда выглядело.

— Помню.

— Руины после бомбежек. Кирпичные развалины и первая молодая зелень. Я и сейчас помню тех желтых пушистых гусят, которых видела в тот день. Множество их разгуливало среди кустов. Грело солнце. Неожиданно налетал ветерок и ворошил волосы. Анита сидела в коляске, а я думала: «Какое счастье — весна! А впереди нас всех ждет чудесное лето, меня, нашу малышку и моего милого мужа». Я чувствовала себя самой счастливой женщиной в мире. И именно в этот день он не вернулся домой, как обычно, к обеду.

— Не вернулся?

— Да, такого никогда не бывало. Он никогда не опаздывал, он всегда… Я приготовила мясное рагу с картошкой и кашу из саго с ягодным киселем на сладкое. Позвонила на фабрику, и там мне сказали, что он ушел с работы, как всегда. Впервые он пришел домой в восемь часов. Он двигался какими‑то странными зигзагами. Подойдя к двери, ухватился за косяк, в его глазах я прочла, что ему тяжело, что его мучают угрызения совести. Таким я его раньше никогда не видала. Я поняла, что он пьян, от него разило пивом. Единственно, что он произнес: «Они не захотели меня слушать». — «Кто?» — спросила я раздраженно, с тревогой. «Дирекция».

Позднее, когда мы уложили Аниту спать, я сварила крепкий кофе, и мы смогли посидеть в гостиной, чтобы спокойно поговорить обо всем… Тогда он и рассказал мне, что был в дирекции и сообщил о своих подозрениях. Но его и слушать не захотели, сказали, что сами всем займутся, но в общем‑то и речи быть не может о том, чтобы прекратить выпуск продукции именно теперь.

— А он не говорил, к кому именно обращался?

— Поскольку он не назвал никаких имен, сказал просто: «дирекция», значит — имел в виду одного–единственного человека…

— Кого же?

— Хеллебгоста. Самого директора.

— Который позднее отрицал, что ваш муж сообщал ему что бы то ни было?

В ее глазах вспыхнул огонек.

— Да, именно так.

Ее кулачки судорожно сжимались и разжимались, и те кровавые годы снова застучали в ее висках.

— А на следующий день… — у нее перехватило дыхание — а на следующий день… все кончилось, оборвалась и моя жизнь, Веум.

Я молча кивнул.

— А ведь был прекрасный весенний день! На небе ни облачка. Ярко сияло солнце, но когда он ушел на работу, мне было не по себе из‑за происшедшего накануне. Оп ушел такой подавленный и огорченный, и я уже не сомневалась, мне стало так страшно, потому что я…

— Потому что ты…

— Мне всегда бывало так страшно, когда на фабрике назревал конфликт. А в тот день я была убеждена, что он решился на забастовку, что будет призывать людей прекратить работу, если дирекция не уступит.

— Но ты ведь знаешь…

— Нет, я не знаю, что произошло в тот день, ведь Хеллебюст был в Осло, поэтому Хольгер не смог переговорить с ним еще раз, и вот… А когда они позвонили мне и сказали… — она перевела дыхание, — я держала в руке телефонную трубку и меня как будто парализовало…

Она сидела, склонившись над чашкой с кофе. Указательный палец осторожно скользил по ее краю, будто лаская. Она произнесла тихим голосом:

— С тех пор я живу одна. — Она посмотрела на меня, как мне показалось, с вызовом. — Не правда ли, смешно, когда женщина, которой скоро шестьдесят, рассуждает о любви?

— Нет.

— Ты молод, и время сейчас иное. Все изменилось. Люди бросаются от одного брака к другому, не знают покоя… Но находят ли они время, чтобы любить по–настоящему? Или мне просто повезло быть в числе тех, кому довелось пережить настоящую, большую любовь. Немногим это дано. Я так любила Хольгера, а когда его не стало, я ощутила пустоту. Образовался вакуум, который уже ничто в жизни не могло заполнить. Понимаешь?

Я внимательно вгляделся в ее лицо. Ее никто не целовал с 1953 года, с тех пор ее не захватывали водовороты и омуты чувственных наслаждений, потому что ей это было уже не нужно. Потому что все это она уже испытала. Это звучит романтично и несколько старомодно, но каким‑то удивительным образом я чувствовал, что понимаю ее, и что между нами есть родство душ, когда мы сидим вот так, напротив друг друга в этой маленькой кухоньке. Женщина, которой почти шестьдесят, давно не знавшая любви, и начинающий седеть мужчина с чувством безграничной тоски, недавно поселившейся в нем.

Я спросил:

— А чем занимается твоя дочь?

— Анита? Она работает в детском саду в Ладдефьорде. Она любит детей, но своих у нее нет. Она не замужем. Снимает здесь маленькую квартирку в мансарде, часто приходит ко мне обедать, как и раньше.

— Как она перенесла утрату?

— Трудно сказать. Она ведь была совсем маленькой, когда все случилось. Многого не понимала. Но начинала истерически рыдать, если я хотела уйти куда‑то вечером. Наверное, боялась, что и я исчезну так же, как отец. Но я часто думаю, что тяжелее для нее было мое нервное расстройство и эта проволочка с выплатой по страховому полису и все это злословие, обвинения против Хольгера, расследования, бесконечные и безрезультатные встречи с страховыми агентами фирмы, адвокатами, полицейскими. Прошло пять или семь лет настоящего кошмара, и только тогда наконец все утихло, и мы снова смогли жить как все нормальные люди. То, что потом она стала такой неуравновешенной, наверное, связано с этим.

— А что с ней?

— Да нет, ничего особенного. Ведь в наше время у каждого свои проблемы. У нее тоже. Мне кажется, сейчас нет ни одного ребенка без душевной травмы.

— Возможно.

— Я, наверное, старомодная женщина.

Она замолчала. Уличный свет отражался в стеклах ее больших очков, и это как‑то отдаляло нас, казалось, что она смотрит на меня с улицы сквозь оконное стекло.

— Скажи мне, — спросил я, — ты говорила с Хеллебюстом о случившемся?

Она кивнула.

— Я писала ему много раз. Умоляла рассказать, что же действительно произошло, признать, что Хольгер обращался к нему и сообщал об утечке. — В ее голосе послышалась горечь. — Он ни разу не удостоил меня ответом.

— Конечно. У всех директоров есть одна общая черта. Они никогда не признают своих ошибок.

— Я пыталась звонить ему, но мне так никогда и не удалось поговорить ни с кем, кроме его секретарши.