По острию греха - Яна Лари

сказала странный, — искренность, Юния, в отношениях главное искренность. Относись к людям так, как хочешь, чтоб они относились к тебе. — Он меня немного пугает. Мы недолго общались, но твой брат рассуждает как-то… нездорово, что ли.

— Если ты хочешь узнать, всё ли в порядке у него с головой, то заверю как специалист — абсолютно здоровых людей не существует. Тем более здоровых психически. Ему можно доверять, — я прикрываю потяжелевшие веки, привычно убаюкиваемая монотонным голосом мужа. — Не суди его строго, Дамир безобиден. Просто очень одинок, поэтому диковат немного. Поверь, ему так комфортно. Вспомни своего отца, он тоже, бывало, чудил и был строг. Одиночество ломает характер.

— Хорошо, учту, — подавляю неловкий зевок и где-то на периферии сознания ловлю тень незаданного вопроса. — Ты уже забронировал номер?

— Ещё вчера, — его тон согревают одобрительные нотки. Алекс любит, когда я проявляю участие. — В «Интуристе». Помнишь, я там останавливался в прошлом году? Шикарный вид из окна.

— Конечно. Ну всё, отдыхай, тебе рано вставать. Спокойной ночи.

— Сладких, дорогая.

Отложив в сторону телефон, принимаюсь неспешно заплетать косу. На коленях лежит вытянутая резинка для волос с пластиковыми клубничками. Подарок отца и память о самом солнечном дне моей жизни. Папа, как и Алекс работал на износ, наверное, поэтому наши редкие вылазки в кафе либо на каток так врезались в память. В тот день он впервые привёл меня в парк аттракционов. Впечатлений хватит на две жизни. Мы виделись мало, и всё же были по-настоящему счастливы. Муж ошибается, отец никогда не был одинок, у него была я, а у Дамира, получается, есть только Анисим.

— Збышек! — пытаюсь прогнать нахального кота, посмевшего покуситься на мою памятную резинку, но того запрет только раззадоривает. Усатый мерзавец попросту цапает приглянувшийся трофей и юрко забивается с ним под шкаф. — Ну, разбойник! Сейчас я тебе покажу.

За входной дверью хватаю подмеченный ещё в сумерках веник из сухих прутьев и только собираюсь вернуться в дом, чтобы выкурить обнаглевшую морду из укрытия, как та на всех парах прошмыгивает между моих ног во двор. Один перестук клубничек и слышно.

Отлично! Где теперь этого вредителя искать? — в сердцах кидаю веник в темноту. Хоть бы мяукнул! Ух, пригрела ворюгу, на свою голову.

— Кис-кис-кис… — зову, оглядываясь по сторонам. Ещё попробуй узреть чёрное в ночи! Однако удача, кажется, сегодня на моей стороне. Откуда-то из-за угла дома слышится непродолжительная возня. Ну точно расправляется с добычей!

Подстёгнутая возмущением напополам с азартом, запахиваю шаль на ночной сорочке и что есть духу срываюсь на звук. На эмоциях плевать, что не видно ни зги, жажда возмездия слепит похлеще. А ещё она напрочь вырубает все природные предохранители, потому что я, чудом обогнув выросший за поворотом колодец, с разбега впечатываюсь во что-то живое ещё до того, как мозг успевает обработать нечёткую в полумраке картинку.

— Ой, — только и выдыхаю, вздрагивая от окативших лицо ледяных брызг.

В тусклом свете, льющемся из приоткрытой двери предбанника, на меня так же ошарашенно смотрит Дамир. В руке деревянная кадка, в глазах полнейший шок. Вода с волос змеится ручьями по щетинистым скулам, собираясь во впадинах над ключицами, а оттуда стекает вниз — по рельефной груди, к узким бёдрам. Таким же ничем не прикрытым, как моя абсолютная оторопь.

Безвременник

Дамир

— Ой, — только и срывается с её губ. Ни кокетства, ни жеманства — ни одной лишней эмоции. Чиста как бутон безвременника первым снегом припорошенный. Нежный, ранимый, обманчиво хрупкий.

Кадка с мягким стуком падает в траву. Пальцы ощутимо покалывает от необходимости протянуть руку, убрать россыпь брызг, согретых бледной кожей. И что-то меня останавливает. Потому что нежны лепестки, потому что ядовиты, потому что не позволит. Пока ещё нет, но, надеюсь, уже совсем скоро.

Позволит — эхом вскидывает голову дерзость.

Убедись! — рычит кураж, кидая тело в жаркую дрожь. И пока она вхолостую ловит губами воздух, мой пульс стеклянной крошкой распирает вены. Красный. Страсть. Боль. Логическая цепочка, въевшаяся в память. Лёгкие хватают кислород горстями не насыщаясь. Глаза впитывают контуры точёного лица не моргая. Секунды проносятся хвостами комет — каждая мимо, в обход, в обрыв… не в вечность, а сразу вдребезги.

Пальцы тянутся к мокрой щеке отчаянной необходимостью, обещанием не затрагивать запретных граней. Просто коснуться, отдать тепло, впитать жизнь. Сгореть. Воскреснуть. Не спрашивая, смахиваю капли колодезной воды. Кожа к коже. Горячее к прохладному. Мужское к женскому. И свет её бежит по жилам как по проводам, заливая тело сиянием солнца. Солнечно-жёлтый — медовый, сладкий — гармония. Я расслабляюсь. Если бы сейчас было светло, Юния могла б увидеть в моих переменчивых глазах вкрапления ультрамарина. Редкое для меня явление.

Уже медленно, смакуя каждый миллиметр, веду пальцы к вискам, собирая её дрожь во влажные ладони. Убираю с лица налипшие волосы — длинные, слегка вьющиеся и мысли опасливые путаются, потому что я хочу застыть в этом моменте, а она цепенеет. Я делюсь, а она не берёт. И да, Юния тоже горит, но пока робко, в то время как я целиком объят пожаром.

Руками жадно скольжу вниз по шее к ключицам, запоминая плавность изгибов и изломы теней, пропитываясь редким для себя ощущением покоя и тишины. Огонь внутри меня больше не жалит — греет.

— Дамир, не надо… — она закрывает глаза, но я успеваю увидеть. Считать всполохи отрицания, ревущий ужас, тень вины. Не перед собой, перед братом.

Острые плечи под моими ладонями мелко дрожат подступающей истерикой. До меня как-то не сразу доходит, что я нависаю над Юнией в чём мать родила и со стороны могу показаться озабоченным. Нет, я хочу… даже очень, но только по согласию.

Она отшатывается. В широко раскрытых глазах ни грана упрёка, только осуждение. К себе, к тому притяжению, что она ко мне чувствует. Реальность рубит быстро и жестоко. Всё, что я в итоге вызываю в людях — бесконечные вариации осуждения. Я нехотя разжимаю хватку, смотрю как мгла за углом дома поглощает её убегающую фигурку и пожар во мне обрушивается пеплом. Кровь привычно будто бы застывает, циркулируя внутри толчками стекловаты.

Солнечный — цвет гармонии, которую обезображивает малейшая примесь. Разочарование разбавило его досадой, испоганило чувством ущербности и теперь меня гнетёт лунный жёлтый. Опасный, обманчивый, двуликий цвет.

Брату невероятно повезло, вот только он своей удачи не ценит, как ни странно. Хотя, что здесь может быть странного? Он как был клинически помешан на содержимом черепных коробок, так и остался, а красота его жены гораздо