Саша Чекалин - Василий Смирнов

Дедушка очень интересовался учебой внука.

— Учительницу слушайся. Уму-разуму вас учит, — говорил он Саше.

Сам он относился к учителям с большим уважением. В молодости дедушке удалось окончить только один класс приходской школы.

Как-то Саша сообщил дедушке:

— В пионеры нас с третьего класса принимать будут, — и вздохнул: — Скорее бы…

— Мы всю жизнь прожили, — вмешалась в разговор бабушка, — понятия не имели: пионеры, комсомольцы. — Она удивленно покачала головой. — Только и отличались, кто побогаче жил, а кто победнее…

— Другая жизнь теперь, — гудел густым басом дедушка, — разве можно сравнить прежнее житье с теперешним?.. Вот она, новая жизнь-то. — Дедушка указал рукой на окно, за которым по большаку тяжело тарахтели машины, груженные то кирпичом, то лесом, то мешками с зерном.

Глаза дедушки довольно поблескивали под черными кучковатыми бровями. Он питал к технике большое уважение, особенно к автомашинам и тракторам.

Саша любил заглядывать к дедушке в кузницу. Смотрел, как пыхтели мехи под черным, в жирных сгустках сажи горном, рассыпая вокруг множество белых искр. Равномерно и гулко бил тяжелый молот по наковальне. В заросших курчавым волосом жилистых, словно тоже выкованных из железа руках деда огненный брусок, сердито шипя, бледнел, вытягиваясь в синеватый от окалины лемех для плуга или шкворень для телеги. Дед разрешал Саше брать молот в руки.

— А ну, ударь! — предлагал он.

Лицо у него краснело от жары, а сузившиеся, слезящиеся глаза добродушно и заботливо следили за Сашей.

— Ударь, ударь! — командовал дед, поворачивая клещами пышущий жаром светящийся брусок.

Саша, тяжело дыша и напрягая все силы, бил по огненному куску металла, жмурясь от искр, радостно ощущая, как податливо раздается брусок.

— Почему он мякнет, как воск? — допытывался Саша.

— Огонь у него твердость отнимает, — объяснял дед, — поучишься в школе поболе, сам все узнаешь.

Однажды — было это летним жарким днем — Саша по обыкновению был со своими дружками Степком и Серегой в кузнице. Вдруг ребята увидели босоногого паренька, бежавшего во весь дух по дороге.

— К нам или не к нам? — гадали ребята. Паренек свернул к кузнице. Только теперь ребята узнали курьяновского Витьку Сморчка и заметили, какое у него бледное и испуганное лицо.

Подбежав к мужикам, стоявшим около кузницы, он выпалил одним духом:

— У нас… в Курьянове… Надежду Самойловну убивают…

ГЛАВА ПЯТАЯ

Весть о том, что происходит в Курьянове, быстро понеслась по селу. На помощь побежали комсомольцы. Верхом на лошади помчался Павел Николаевич.

Саша вместе с Егорушкой и Серегой тоже побежал в Курьяново. До Курьянова было рукой подать. Уже с пригорка в конце улицы виднелись постройки деревни. Ослепительно пылало полуденное солнце, синели васильки по краям дороги. Но Саша ничего не замечал — перед глазами у него все расплывалось.

На полдороге, за оврагом, их встретили возвращавшиеся назад комсомольцы.

— Ничего… Мирно обошлось… — сказал Ваня Колобков. — Подкулачники баб натравили. Рожь хотели себе, а не колхозу косить. А Надежда Самойловна не дала…

Ваня заботливо вел запыхавшегося Сашу за руку и говорил:

— Испужался? Мать побежал выручать? Не бойся… Мы за Надежду Самойловну горой постоим.

К вечеру Надежда Самойловна вернулась домой. Привез ее инструктор райкома партии Калашников на машине. Вместе с ними приехали начальник милиции и прокурор.

Мать как ни в чем не бывало улыбалась, голос у нее звучал уверенно. Только цветастый платок на голове был в двух местах разорван и на локте краснела запекшаяся ссадина.

— Бить меня хотели… — рассказывала Надежда Самойловна. — Платок сорвали, а потом опомнились…

В избу собрались все родные, соседи. Бабушка охала и качала головой. Дедушка хмурился. А Саша с гордостью посматривал на мать. На легковой машине домой привезли. Такого почета, наверное, никто в селе не удостаивался!

Осенью, когда убрали урожай, в бывшем кулацком доме открылся колхозный клуб. Снова заработали кружки. Песковатский хор и драмкружок считались лучшими в округе. Их наперебой приглашали в соседние села и даже в районный центр.

Для Надежды Самойловны наступили самые хлопотливые и радостные дни.

Замирая от восторга, следил Саша за матерью, когда она, нарядная, в праздничном ситцевом платье, с блестящими от волнения глазами, появлялась на сцене. В несколько рядов, полукругом, выстраивалось человек тридцать — всё знакомые Саше люди. Выходила вперед в длинном черном платье руководительница хора, учительница Домна Васильевна. Затихали в битком набитом помещении люди. И сперва тихо-тихо, как басовая струна на гитаре, начинали рокотать голоса:

— Э-э-э-э-эх… да-а… э-э-э-э-эх!.. Калинка, калинка, Калинка моя…

Голоса набирали силу, от них словно раздвигались стены здания, становилось светло, просторно, радостно.

В саду ягода-малинка,Малинка моя!..

Теперь уже в песне слышалась просьба. Голоса звонко кого-то уговаривали, упрашивали:

Ах, под сосною под зеленоюСпать положите вы меня.Аи, лю-ли, лю-ли,Аи, лю-ли, лю-ли…Спать положите вы меня…

Словно отвечая на просьбу, весь хор гремел:

Калинка, калинка,Калинка моя…

Голос матери выделялся. Может быть, для других это было незаметно. Но Саша отличал его чуть вздрагивающий на высокой ноте, сильный, звучный, проникающий в самую душу. В эти минуты он забывал все на свете. Он видел только мать, ее разрумянившееся лицо, озаренное ярким светом лампы-«молнии». Казалось, что в клубе не было больше людей, кроме него самого и матери. Он видел и слышал только ее.

Но самыми радостными были для Саши дни, когда драмкружок в Песковатском ставил спектакли.

Уже с того часа, когда мать получала роль и поздно вечером при свете ночника начинала ее учить, Саша терял покой и сон. Чуть потрескивал фитиль в лампе, по стенам скользили длинные тени, за обоями шуршали тараканы. Саша, широко раскрыв глаза, следил, как мать шепотом, боясь разбудить уснувшего Витюшку, повторяла роль. Она то задумывалась, облокотившись на стол и глядя куда-то вдаль, то, снова наклонившись над тетрадкой, шептала что-то про себя, едва шевеля губами.

И вот наступал день спектакля. Задолго до начала представления в клуб начинали собираться и старые и малые, не говоря уже о молодежи.

У дверей шумели неумолимые контролеры, которых осаждала толпа песковатских ребятишек, всеми правдами и неправдами стремящихся проникнуть в зрительный зал. Взволнованные артисты торопливо сновали взад и вперед, ни на кого не обращая внимания.

Пробравшись в зрительный зал, Саша и Витюшка размещались на бесплатных местах — сбоку на подоконнике.

— Ты не вздумай опять орать, — предупреждает Саша младшего брата, недовольный, что тот увязался за ним.

Саша помнит, как в прошлом году с Витюшкой в зрительном зале произошел конфуз.

По ходу действия Надежду Самойловну должны были разбойники ранить ножом. Увидев, что мать замертво свалилась на пол, Витюшка заорал во все горло: «Мама!.. Мамка!..» — и, обливаясь слезами, ринулся на сцену. Саша тоже закричал и побежал за ним, позабыв, что все это происходит не взаправду. Быстро собирается народ. Саше и Витюшке с подоконника видно все как на ладони. От духоты лампы, висящие перед сценой, начинают чадить. Огоньки в них бьются, как воробьи в клетке. Саша знает, что в эту минуту происходит на сцене. Там артистам подводят глаза, приклеивают усы и бороды. Люди становятся чудными и незнакомыми.

Вдали, в задних рядах, Саша видит отца, дядю Митю и даже дедушку.

Звенит третий звонок.

Сейчас начнут! — шепчет Витюшка, от нетерпения ерзая на месте.

Словно волна пробегает по зрительному залу. Медленно под стихающий говор людей поднимается занавес — и зал замирает. На сцене растут зеленые кусты, стоят скамейки, а вдали, за крутым берегом, просвечивает голубая лента реки.

И вот вышла Катерина, как теперь зовут мать. Какой скорбью, тоской звучит ее голос, когда она рассказывает про родительский дом, где ей жилось радостно, легко, привольно под крылом ласковой матушки, которая в ней души не чаяла! Как ухаживала она за цветами, которых в доме было много-много…

Оглушительно гремит гром. Саша знает, что это ребята стучат за кулисами в лист кровельного железа. Сгущаются тучи, темнеет на сцене… Наверно, по этой причине и пьеса называется «Гроза».

И вот опять грустно звучит ясный, родной голос Катерины-матери:

— Куда теперь? Домой идти? Нет, мне что домой, что в могилу — все равно…

Трепет проходит по зрительному залу, у многих на глазах слезы. Слышно, как люди тяжело дышат. Рядом съежился Витюшка. Слезы ручьем текут у него по щекам. Но он крепится, молчит.