В лесу - Николай Каронин-Петропавловский

— Какъ это тебѣ, Петръ Иванычъ, не стыдно не учить ребятъ своихъ?… Отдалъ бы въ училище въ городъ, — сказалъ я однажды, думая такою диверсіей уклониться отъ разговора о рубляхъ.

— Въ училище? Ишь ты какую штуку выдумалъ! Для чего оно нашему брату?

— Какъ для чего? Поучиться. Вы вонъ жили двѣсти лѣтъ не могли придумать такой хитрости, какъ школа. Сами-то ничего не понимаете, такъ хоть ребятъ чему-нибудь поучили бы.

— Чему поучить-то? Кабы я зналъ, что мой парень въ писаря выйдетъ, ну, тогда такъ, потому писарь страсть сколько загребаетъ. А то ежели такъ-то, безъ толку… да нѣтъ, ни къ чему оно, училище-то!

Увидавъ, что моя диверсія не принесла мнѣ плодовъ, я угрюмо замолчалъ.

— Училище… чудно! Теперь вотъ у меня не на что хомутъ купить, а я по твоему объ училищѣ долженъ стараться?… Право, хомута не на что купить. Вотъ ты бы далъ ежели рублика два, а? Перевернусь — отдамъ, сдѣлай милость, а?

— У меня нѣтъ сейчасъ, — угрюмо возразилъ я.

— Ну, какъ, чай, нѣтъ! Сумлеваешься — вотъ отъ чего и не даешь. А ты не сумлевайся, отдамъ! Больно ужь деньги-то мнѣ надобны!

— Да, говорю тебѣ, нѣтъ! Прошу, оставь этотъ разговоръ.

— Осердился? Ну, я не стану. Чего сердиться-то? Потому я вѣрно говорю — отдамъ!

Петръ Иванычъ равнодушно улыбался, съ неохотой оставляя пріятную для него бесѣду. На слѣдующій день онъ опять находилъ случай цыганить у меня; я ему опять отказывалъ — и это каждый день. Мысли его постоянно такъ были заняты пейзажами наживы, что онъ, видимо, нисколько не находилъ страннымъ занимать меня такими разговорами. Разъ я такъ былъ раздраженъ, что выразилъ Петру Иванычу желаніе никогда не вести съ нимъ разговоровъ. Это его сильно обезкуражило, и онъ прямо пересталъ приставать ко мнѣ съ разговорами о милыхъ рублишкахъ, но я видѣлъ по его лицу, что онъ не понялъ причины моего раздраженія. Нажива — это было его міросозерцаніе и не говорить о немъ онъ не былъ въ состояніи.

Если ему не удавалось прямо поговорить о томъ, отчего у него болѣлъ животъ, то онъ все-таки находилъ тысячи случаевъ высказать свои мечты. Иногда на него находило меланхолическое настроеніе, и онъ уныло жаловался на судьбу, отнимающую часто у него послѣдніе гроши.

— Кабы мнѣ только первыя-то копѣйки раздобыть, а ужь тамъ пошло бы…. Да гдѣ добудешь-то? Съ неба не падетъ копѣйка-то… Нашему брату только бы начать, а ужь тамъ пойдетъ, какъ по маслу. Да начать-то съ чего, съ какого боку?

Заинтересованный этимъ меланхолическимъ настроеніемъ, я спросилъ у него разъ, что бы онъ сталъ дѣлать, еслибы вдругъ ему дали сотенную бумажку?

— Что дѣлать? Ежели-бы сотельную-то? — повторялъ онъ нѣсколько минутъ въ волненіи.

— Ну, да, что бы сталъ дѣлать?

Петръ Иванычъ уставилъ на меня свои пятіалтынные и соображалъ, какъ наилучшимъ способомъ употребить деньги.

— Я бы наперво гуртовъ у кыргызъ накупилъ, — сказалъ онъ, наконецъ. — Съ кыргызами у насъ первое дѣло для началу, ежели кто желаетъ поправиться. Потому этотъ народъ — сволочь, ничего не понимаетъ, и съ ихнимъ братомъ большія выгоды можно получить. Тутъ есть у насъ одинъ купецъ, такъ тотъ, бывало, надѣлаетъ фальшивой бумаги и скупаетъ на нее барановъ, т.-е. прямо даромъ…

— Да вѣдь это грабежъ? — перебилъ я.

— Да оно неладно…

— Вѣдь этотъ купецъ просто грабилъ киргизовъ?

— Да оно, говорю, неладно… да вѣдь и кыргызъ… чего на него смотрѣть-то? Сволочь, больше ничего. А притомъ же и вреда ему отъ фальшивой бумаги нѣтъ, потому онъ получитъ фальшивую бумагу и сбываетъ ее дальше въ степь, къ дальнимъ кыргызамъ, а тѣ ужь настоящіе безбожники, и для нихъ все одно, что фальшивая, что настоящая… А то, конешно, неладно, да и лучше на чистыя денежки-то… Только гдѣ ихъ взять-то, ухватить-то какъ ихъ?

Я вскорѣ замѣтилъ, что Петръ Иванычъ смутно различалъ нѣкоторыя вещи, которыя должны быть строго отдѣляемы. Что касается «кыргызъ», то онъ искренно вѣрилъ, что это — сволочь, ничего не понимающая, и потому у нихъ можно вымѣнивать барановъ на фальшивыя бумажки. Почти съ такою же простотой онъ относился и къ бродягамъ, недостаточно понимая разницу между убійствомъ волка и бродяги. Несомнѣнно также, что и многіе другіе лѣсные порядки онъ ошибочно считалъ правильными.

Такъ, онъ однажды искренно жаловался на неудачу сраженія съ горюновцами, происходившаго на театрѣ военныхъ дѣйствій — на сѣнокосѣ. Сѣнокосъ этотъ былъ спорнымъ между жителями, къ которымъ принадлежалъ Петръ Иванычъ, и сосѣдними горюновцами. Божеская и человѣческая правда была на сторонѣ послѣднихъ, но Петръ Иванычъ и его соотечественники въ патріотическомъ ослѣпленіи отбивали клочекъ сѣнокоса себѣ и вели ради него съ заклятыми врагами ожесточенную борьбу каждую весну. Вооруженіе той и другой стороны состояло изъ литовокъ, оглоблей и сырыхъ дубинъ, выдернутыхъ изъ земли въ моментъ боя, но военное счастье клонилось то въ одну, то въ другую сторону. Нынѣшнею весной побѣда безспорно осталась за горюновцами, которые на-голову разбили моихъ хозяевъ, принудивъ ихъ къ безпорядочному бѣгству съ поля сраженія. Именно на это дѣло Петръ Иванычъ и жаловался, выражая, впрочемъ, увѣренность, что на будущій годъ горюновцы ребрами поплатятся за свою временную удачу. Петра Иваныча безполезно было увѣрять въ несправедливости всего этого.

Насчетъ справедливости онъ имѣлъ нѣсколько твердыхъ мыслей, но, признаться, ихъ было крайне мало, благодаря чему въ большей части жизненныхъ обстоятельствъ онъ руководился довольно рискованными соображеніями. Убить въ оврагѣ бродягу, надуть хитрымъ образомъ чиновника, подкупить землемѣра при раздѣлѣ между двумя деревнями, продать себя во время ярмарки на какое-нибудь темное дѣло — это едва-ли считалось съ его стороны принципіально двусмысленнымъ.

Большую долю вины за этотъ нравственный мракъ должны взять на себя мы, высшіе сибирскіе классы. Оффиціальные представители цивилизаціи, культуры и правды, мы въ продолженіе нѣсколькихъ вѣковъ вели себя такъ, какъ въ чуждой намъ странѣ. Мы не завели въ это время ни одной школы, не научили населеніе ни одной полезной вещи, не подвинули на полвершка его умственный кругозоръ. Мы брали съ деревенскаго жителя дани, проявивъ себя во всѣхъ случаяхъ продажными, устраивали то и дѣло засады для него и опутывали его цѣлою сѣтью лжи, спутывая всѣ его понятія о справедливости. Единственная наша заслуга — введеніе внѣшняго порядка, но и тотъ постоянно расползался, какъ плохо, большими штыками сшитое платье.

Тѣмъ не менѣе, я не могъ не поражаться с косностью самой природы Петра Иваныча. Было въ немъ что-то такое стихійное, первобытное и роковое, что я часто не могъ выносить его возлѣ себя. Я удивлялся, какъ можетъ человѣкъ жить однѣми мыслями о наживѣ, одними экономическими соображеніями и рублевыми идеалами! Неужели въ его душѣ никогда не возникаетъ порывовъ, фантазій, увлеченій, не переводимыхъ на деньги? Этотъ здоровый, сильный человѣкъ, никогда не увлекался и былъ, повидимому, совершенно безучастенъ ко всему на свѣтѣ, за исключеніемъ ничтожной частички явленій, составлявшихъ всю его растительную жизнь.

Мнѣ иногда хотѣлось его чѣмъ-нибудь поразить или взволновать, но это мнѣ ни разу не удавалось; прошибить его можно было только деньгами. Приходя ко мнѣ пить чай или такъ посидѣть, онъ обыкновенно сейчасъ же принимался развивать планъ какого-нибудь предпріятія, съ котораго можно получить хорошую выгоду.

Съ нимъ дѣлалось какъ-то холодно, тоскливо, пусто. Я по цѣлымъ часамъ не могъ придумать, что съ нимъ говорить.

Ѣздили мы съ нимъ нѣсколько разъ на ночевую, спали подъ открытымъ небомъ, около пылающаго костра, въ свѣтѣ котораго трепетали тѣни сосѣднихъ березъ, но ни разу онъ не вышелъ изъ себя, всегда одинаково разсудительный и разсчетливый. Однажды мнѣ пришло въ голову спросить его, слышалъ ли онъ когда-нибудь хоть одну сказку. Мы сидѣли на берегу рѣки съ удочками, возлѣ насъ горѣлъ костеръ, вдали виднѣлся крутой берегъ противоположной стороны, поросшій густымъ кустарникомъ. Вода около насъ казалась багровой; таинственная тишина окружала насъ въ этомъ пустынномъ мѣстѣ. Казалось, болѣе подходящаго мѣста для разсказовъ о темной старинѣ нельзя было и придумать.

— Ишь чего придумалъ! Сказку!… Да я ни одной и не слыхалъ — какъ же я тебѣ разскажу?

— Неужели ни одной не знаешь? — спросилъ я.

— Да на кой песъ знать-то мнѣ эти глупости? — проговорилъ задумчиво онъ.

— И въ дѣтствѣ никогда не слыхалъ?

— Чорта-ли толку въ сказкахъ-то? Слыхалъ отъ одного расейскаго посельщика, который по зимамъ у насъ живалъ, да забылъ ужь. Бывало, вретъ, вретъ онъ, даже смѣшно станетъ.

Спрашивалъ я у него, не знаетъ-ли онъ какого-нибудь разсказа про старину, какого-нибудь преданія, даже суевѣрія, но онъ съ неудовольствіемъ выслушалъ меня и подозрительно насупился.

— Говорятъ же что-нибудь про вашу деревню… Давно она основалась?