Страницы из летной книжки - Ольга Голубева-Терес

Вечер пах травами. Тишину изредка вспарывали пулеметы, проверяемые вооруженцами. Я прилегла на землю, прислонилась щекой к деревцу. Теплая шершавость коры напоминала мне ладонь мамы. На небе появились первые звездочки. Они мерцали, помаргивая, и казалось, что тысячеглазый мир с удивлением разглядывает происходящее на этой маленькой планете. Я вдруг почувствовала себя беспомощной частичкой в этом необъятном просторе Вселенной.

— О чем задумалась, девица? — бесшумно вынырнула из сумерек Нина Данилова, штурман из нашей эскадрильи, а по совместительству — артистка. Она неплохо играет на баяне, поет, хороший мим и лихо отбивает чечетку.

— Нинка? — обрадовалась я. И тут же жалобно: — Мне сегодня девятнадцать.

— Да ты что-о?.. День рождения — и такая постная физиономия! Золотой возраст — и печаль на лице! Так дело не пойдет. — И, стукнув меня по спине, побежала что-то организовывать, на ходу крикнув, что обязательно в мою честь сыграет.

Я попыталась отогнать мысль о доме, о маме, но не тут-то было. У меня и раньше, в первые дни службы, бывали минуты тоски по дому, уюту, теплу, но вряд ли кто это замечал. Мне было стыдно показывать свою слабость. Я исправно работала, маршировала, изучала оружие, материальную часть, посещала политинформации, ходила в наряды, шутила, смеялась, участвовала в самодеятельности, но то, казалось, была не я. Со временем все вошло в свою колею. Я полюбила наш такой беззащитный и неказистый на вид, но зато выносливый самолет. Даже привыкла летать на нем и делать в ночь по 8 и даже по 12 вылетов, чтобы сбросить бомбы на дороги, по которым идут колонны гитлеровцев, на дома, где размещаются штабы, на железнодорожные станции, где скопились войска, на склады с горючим и боеприпасами, на переправы.

И даже к огню зениток начала привыкать, научилась маневрировать. Фрицы пристреливаются к высоте в тысячу метров, а мы, планируя, подкрадываемся на восемьсот.

Война стала для меня трудом, делом тяжелым, опасным и необходимым. Опасность везде. Ее настолько много, что она теряла свою остроту и казалась обычной. Это было защитным панцирем, выработанным самим характером, независимо от разума и воли. Чувство опасности притупилось, но не исчезло. Я считала, что ничего со мной не случится. И это упрямство помогало сохранять силы, принимать мгновенные решения в сложной обстановке и находить единственно правильный выход. К упрямству можно прибавить и долю везения. Однако в этот вечер я не могла успокоиться. Нинкины слова «сыграю в твою честь» совсем вывели меня из равновесия. Я вспомнила школу, сквер возле нее и школьного товарища Васю Карасева, который говорил: «Послушай, спою для тебя». Мне даже почудился его голос: «Ты постой, постой, красавица моя, дай мне наглядеться, радость, на тебя». Стало не по себе: Вася погиб еще в сорок первом. Я потерла виски, тряхнула головой, отгоняя воспоминания.

Прибежала посыльная, передала приказ явиться для получения задачи.

...Я склонилась над планшетом и смотрела на карту, заставляя себя сосредоточиться. Кружочки, стрелки, крестики... Как только над ними раздастся рокот мотора, дни превращаются в косые прожекторные лучи, лес зенитных стволов, аэродромы истребителей. Кружочки и крестики нанесены на карте вдоль линии фронта. Но она сейчас в движении. Немцы, боясь, что их отрежут от переправ в Крым, устремились на Темрюк и Джигинское. Они спешат выйти к портам Чайкино, Кучугуры, Кордон и Тамань. А мы должны создать своими бомбовыми ударами пробки на дорогах, разрушать переправы, уничтожать живую силу и технику. Словом, работы хватает — только поспевай. Родной дом, о котором я только что вспоминала, все больше становится далеким, нереальным и наконец совсем выпал из сознания. Теперь я думаю о противовоздушной обороне, маршруте, ветре, облаках. Вынув из планшета карту, я тщательно уточнила, выверила последние данные о линии фронта, расцветила красно-синими линиями каждый уступ и каждую вмятину на карте и начертила, рассчитала маршрут.

До вылета еще оставалось время, и я, устроившись у хвоста своего самолета, решила вздремнуть. Прошедший день плохо спала. Не могла избавиться от всяческих мыслей: о маме, отце, братьях. Война раскидала нас всех в разные стороны. Чтобы уснуть, нужно еще избавиться от мыслей о зенитках, полетах и обо всем, что связано с боевым заданием. Нужна и тишина. А по деревенской улице радостно носились, повизгивая и лая, собаки, орали вороны и галки, играли ребятишки. Шла обычная деревенская жизнь.

Закрыв глаза, я приказала себе: «Спать!» Но не тут-то было. Опять стали наплывать воспоминания. Раньше моя жизнь была простой и ясной, в ней не было никаких сомнений. Я жила в Сибири, отец был судья, и его часто переводили из города в город. «Так велит партия», — неизменно говорил он строго маме, когда та начинала ворчать и сетовать на кочевую жизнь. Мама не работала. Профессию отца я считала трудной и хлопотной, требующей много сил, честности, принципиальности и справедливости. Мне нравилось, когда он не поддавался на мамины просьбы достать то или иное, позвонив нужным людям, а посылал меня в очередь. Мама была заботливой, хорошей хозяйкой, умела хорошо сводить концы с концами, и при этом она пристально следила за успехами детей в школе. Когда началась война, мне, только что окончившей школу, естественно, захотелось на фронт.

Мама совсем потеряла голову, когда узнала, что я подала заявление в военкомат.

— Ну что, ну что ты там будешь делать? Ты ничего не умеешь. Разве что горшки таскать. — Это она на мою брезгливость напирала.

— Все буду делать, что надо.

— Почему ты-то молчишь? — крикнула она отцу. — Совсем распустил девчонку. Своевольничает...

Однако дело тут было не в своеволии. С раннего детства я привыкла слушать рассказы деда, старого партизана, отца и его друзей о том, как они все сражалась в гражданскую. В такие часы я видела себя разведчицей, достающей ценные сведения, и сердце готово было выскочить из груди от волнения. Мама, видно, недооценивала это обстоятельство. Она боялась за своего ребенка, и это было вполне естественно. Но вмешательство отца приняло для нее нежелательный оборот.

— Ты должна серьезно подумать, где большую пользу принесешь. Я немало пережил и в империалистическую, и в революцию, и в гражданскую, чтобы мои дети счастливыми были. Я кровь свою пролил за это.

— Я не против счастья. Однако ты учил меня, что личное счастье неотделимо от судьбы Родины.

— Да. — Он нахмурил свои косматые брови, затрудняясь возразить мне.

А я шла напролом:

— Ты говорил, что надо помнить о тех, кому мы обязаны Советской властью. Кстати, сколько твоих братьев погибло за нее, за власть-то Советскую?