Змея, крокодил и собака - Барбара Мертц
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Он звал тебя «Пибоди» в Амарне, – отозвалась Эвелина.
– Да, но совершенно иным тоном! То, что тогда звучало вызовом, нынче стало синонимом самодовольной, ленивой привязанности. Тогда он был настолько властен, настолько романтичен...
– Романтичен? – с сомнением переспросила Эвелина.
– У тебя – свои тёплые воспоминания, Эвелина, у меня – свои. Я до сих пор помню, как кривились его красивые губы, когда он говорил мне: «Пусть вы и женщина, Пибоди, но совсем не глупы». Как вспыхнули его голубые глаза в то незабываемое утро, когда, после того, как я ухаживала за ним во время лихорадки, он прорычал: «Считайте, что получили благодарность за спасение моей жизни. А теперь убирайтесь прочь». – Я нашарила носовой платок. – Господи! Прости меня, Эвелина. Я не хотела поддаваться эмоциям.
В сочувственном молчании она погладила меня по руке. Другой рукой я поднесла платок к глазам. Наше расположение духа резко изменилось из-за визга, издаваемого Уилли, и ответного вопля его брата-близнеца: одна из тех драк, которые характеризовали их братскую привязанность. Рэдди бросился разнимать их и, отшатнувшись, прижал руку к носу. Мы с Эвелиной вздохнули одновременно.
– Никогда не думала, что буду роптать, – мягко сказала она. – Я бы не пожертвовала даже локоном с головы Уилли, чтобы вернуться к той жизни. Я очень люблю своих детей. Только, дорогая Амелия, их так много!
– Да, – грустно согласилась я. – Что есть, то есть.
Рамзес приблизился к Нефрет. Картина была неотразимой и удручающей: богиня и её первосвященник.
Они пребудут со мной, днём и ночью, летом и зимой, в Египте и Англии, в течение многих, многих лет.
ГЛАВА 2
Кто-то может быть
преисполнен решимости
принять мученическую смерть,
но не следует пренебрегать
даже днём отсрочки.
Я верю в эффективность молитвы.
Как христианка, я обязана так поступать. Как рационалистка, исповедующая христианство (эти два понятия не обязательно несовместимы, вне зависимости от мнения Эмерсона), я не верю, что Всемогущий напрямую интересуется моими личными делами. У него слишком много других людей, о которых стоит беспокоиться, и большинство из них нуждаются в помощи в гораздо большей степени, чем я.
Но через несколько месяцев после беседы с Эвелиной мне пришлось поверить во вмешательство благосклонного Высшего Существа, ответившего на молитву, которую я не осмеливалась произносить даже в самых потаённых мыслях.
Я стояла, как и множество раз до того, у перил парохода, устремив взор на египетское побережье. И Эмерсон снова был рядом со мной, не меньше меня горя́ желанием начать очередной сезон раскопок. Но в первый раз – о! – за столько лет мы были одни.
Одни! Я не говорю о команде корабля и других пассажирах. МЫ БЫЛИ ОДНИ. Без Рамзеса. Рискующего жизнью и конечностями при попытке подняться на пароход, подстрекающего экипаж к мятежу, готовящего динамит в каюте... Его не было на борту, он остался в Англии, а мы... нет. Я не осмеливалась и мечтать о такой возможности. Я не рисковала надеяться на подобное блаженство, а тем более молиться за него.
Пути Провидения поистине неисповедимы, поскольку Нефрет, от которой я ожидала лишь появления дополнительных хлопот, стала причиной этого счастливого события.
* * *
Несколько дней подряд после того, как младшие Эмерсоны покинули нас, я внимательно наблюдала за Нефрет и пришла к выводу: настроение, овладевшее мной в чудесный июньский день – не более чем меланхоличные фантазии. В тот день Эвелина была в странном расположении духа, её пессимизм заразил меня. Нефрет, похоже, делала несомненные успехи. Она научилась обращаться с ножом и вилкой, пуговицами, крючками и зубной щёткой. Она даже запомнила, что не следует разговаривать со слугами за обеденным столом. (Что поставило её на шаг впереди Эмерсона, который не мог или не хотел соглашаться с этим правилом поведения, принятого в обществе.) В застёгнутых ботинках и изящных белых платьях, с волосами, перевязанными лентой, она была похожа на обычную симпатичную английскую школьницу. Она ненавидела ботинки, но носила их, и по моей просьбе убрала подальше яркие нубийские одежды. Я ни разу не слышала от неё ни жалоб, ни несогласия с моими предложениями. И потому заключила, что настало время сделать следующий шаг. Ввести Нефрет в общество. Конечно, аккуратно, постепенно и мягко. Для этого нужны доброжелательные друзья – и я подумала: кто может оказаться лучше, чем девочки того же возраста?
Оглядываясь назад, готова первой признать, что это рассуждение было нелепым до смехотворности. В свою защиту могу лишь сказать, что я практически не общалась с такими девочками. Поэтому посоветовалась со своей подругой мисс Хелен Мак-Кинтош, директором близлежащей школы для девочек.
Хелен была шотландкой – резкой, порывистой, смуглой, седоволосой, облачённой в практичный твидовый костюм.
Когда она приняла моё приглашение на чай, то не скрывала своего любопытства в отношении нашей новой воспитанницы.
Я приложила все усилия, чтобы Нефрет произвела хорошее впечатление, предупредив её, чтобы избежать непреднамеренных оговорок, которые могли бы вызвать сомнения в общепринятой истории. И, возможно, переусердствовала. Нефрет всё время сидела, будто Статуя Приличия: опустив глаза, сложив руки, отвечая только тогда, когда к ней обращались. Платье, которое я попросила её надеть, в высшей степени соответствовало возрасту: белый батист, манжеты в сборках, широкий пояс. Я заплела ей косы и завязала их большими белыми бантами.
После того, как Нефрет удалилась, Хелен повернулась ко мне, приподняв брови.
– Моя дорогая Амелия, – произнесла она. – Что ты наделала?
– Только то, что требовали христианское милосердие и правила благопристойности, – ощетинилась я. – В чём ты обвиняешь её? Она умна и старается угодить...
– Моя дорогая, банты и оборки ей не помогут. Наряди её в лохмотья – и она всё равно останется экзотической райской птичкой.
Я не могла возражать. И сидела – честно признаюсь – обиженно умолкнув, пока Хелен потягивала чай. Постепенно морщины на её лбу разгладились, и, наконец, она задумчиво сказала:
– По крайней мере, никто не усомнится в чистоте её крови.
– Хелен! – воскликнула я.
– Естественно, но такие вопросы неизбежны, когда речь идёт о потомстве мужчин из дальних уголков империи. Матерей нет в живых, что очень удобно, а у черноглазых детей щёки, горящие от поцелуев солнца... Так что не злись на меня, Амелия, я выражала
