Казарма - Сергей Григорьев

ПАЦИФИСТ

— "Что не поешь?" — "Я эти песни петь не могу — дьявола тешить." — "А какие же?" — "А вот какие…" И он запел баптистский романс Христу. Именно романс, потому что они по женски как то влюблены в Христа, или его самого трактуют, как даму сердца. — "Замолчи!" — "Молчать я буду, а беса тешить не хочу".

На словесности. — "Что такое присяга?" — "Я на этот вопрос отвечать не могу." — "Почему не можешь?" — "Потому что мой господь запретил мне клятву".

Учитель опешил. Неловкое молчание. Я обращаюсь к Щенкову: — "Он вас и не заставляет присягать, а только сказать, что такое присяга." — "На этот вопрос я отвечать не буду. Хоть жгите меня". Учитель отправился за подпрапорщиком Клюйковым (контр-разведка). Мы, сидя на нарах, с любопытством ждем, что будет. Приходит Клюйков. — "Который?" — "Вот этот." Посмотрел на него, прищурясь: — "Не принуждайте его. Они все делают, только присяги не дают и ружья в руки не берут". И ушел. Тем пока дело и ограничилось. Щенков приосанился, а товарищ Прудников ему с упреком сердечным: "Что ты во Христа веруешь, это ладно, а вот, что других в свою веру сбиваешь, это уж с твоей стороны довольно некрасиво". Щенков торговал на Сухаревке вязаными изделиями. Вот его и спрашивают: — "Ну, а как, если гнилые перчатки, а покупатель спрашивает прочны ли? Ты как ему отвечаешь?" — "А так отвечаю: смотрите сами, какие, я их не вязал, не знаю!" — "Так значит и сам ты, когда товар берешь, не вникаешь гнилые иль как." — "Вникаю!" — "Вот то-то и есть".

Кой-кто однако-ж к Щенкову приклеился. И слышу разговор вполне разумный. Щенков спрашивает: — "За добровольную сдачу в плен, что полагается?" — "Смертная казнь." — "А ты знаешь, сколько у нас добровольно в плен попало наших?" — "Сколь?" — "Три миллиона человек." — "Ай-яй: " — "Три миллиона надо повесить. А знаешь сколько палач с головы берет? Двести рублей. Одним палачам надо заплатить шестьсот миллионов рублей. Да веревки, да то, да се". "Здорово…" Щенков говорит неутомимо. И в казарме и на плацу, как только дадут оправиться. Вечером укладывается спать и все говорит и говорит, пока на него не заорет взводный: — "Щенков, замолчи! Надоел, сукин сын. Бубнит, как муха." Щенков смолкает на короткое время, а потом в темноте раскрывает евангелие и громким шопотом начинает читать. Евангелие он знает наизусть. Говорят, что его «уберут» в санитары.

Приборы, станки, мишени и чучела ночью хранятся в женском монастыре (во дворе). Как приходим, чуть не полроты отправляются выкатывать чучела, выносить станки. Расставляют по полю мишени — поясные, грудные, головные, прицельные станки. Зеркало для наводки. К зеркалу подходят поглядеться прапорщики и франты из нижних чинов… К обеду декорации убирают, после обеда снова ставят. Как пошлют убирать — у всех на поле вздох облегчения скоро в казарму. Сегодня в яму посреди поля собрались было стрелять дробинкой, да молоток забыли, нечем заколачивать… "Вола пасем". Но, ведь, война еще продолжается? Кого же и для чего мы обманываем!

Монашенки смотрят на нас сокрушенно: "Помоги вам царица небесная". По кочкам замерзшей грязи в монастырский двор солдат бородатый катит за оглоблю соломенного немца на колесиках, — как игрушечный конь. Все руки обил проклятый немец. Солдат, хоть и в святом месте, отчаянно лает, въехав в "святые ворота" — чуточку полегче и более литературно: "Навязался ты на меня, окаянный, будь ты проклят." Две клирошанки, быстрые и юркие, как мышки. — "Дядя! Да ты его ударь." — "Ему не больно!" — сердито и угрюмо отвечает солдат.

На монастырской колокольне недурно звонят, хотя однообразно. Бегать ротой широким кругом под колокольный звон приятнее, чем под барабан. На колокольню набирается монашенок черно: смотрят, как нас "мают." В большой колокол — не ногой, а сидит на доске и плюхает всем телом толстая старуха.

На плац приходят, приехав навестить, жены — посмотреть, как нас мучат. Кадровые шутки шутят. К Бермятину приехала, стоит на плацу, слезы платком вытирает: рота бегом — греемся. Муж в строю. С ней еще одна, тоже солдатка, видать. Взводный: — "Эх, красотки….." Застыдились, повернули, отошли подальше. — "Рота, стой! Фурсов, идем присватаемся, они оврагом пойдут." Бермятин вышагнул вперед угрожающе. "Тебе кто позволил выйти из строя." — "Это моя жена, что… Строй — святое место. Два часа будешь мушку сушить."

Жена приехала, значит, денег привезла. Вывернуть Бермятина опять на-лицо. На-изнанку уж выворачивали — все вытрясли.

В поучительной книжке для солдат: турок и русский. "Из кармана перцу зернышко достал." — "Наше войско невелико, а попробуй, раскуси-ко, так узнаешь каково против мака твоего". Турок предлагал пересчитать пригоршню маку. Книжка старая, конца прошлого века.

Фельдфебель Лопатин фатоват. Немножко картавит даже. Читает «Сатирикон» и любит рассказывать "пикантные анекдоты": — "Барышня (телефонистке), дайте мне 606." На улице видел: Лопатин, колебля туго стянутый поясом стан, что-то нашептывает девице в модной размахайке. Она прячет носик в муфту и фыркает. От Лопатина пахнет одеколоном. Три Георгия. Он так считает, что на всю жизнь тут устроился. Невесту с приданым присматривает. Что ему война!

Отсюда весь мир представляется разорванной сетью анекдотов. Что-то всплыло в памяти, новое мелькнуло и тотчас утонуло в чем-то еще. Жизнь — в роде того отрывного календаря, что висит у койки взводного. Календарь отрывной, но ни один листок, хоть уж конец года, не сорван. Колодка листков распушилась веером, до желтизны захватана грязными пальцами. Вечером перед поверкой подойдет к календарю какой-нибудь грамотей и вслух по складам читает листок за листком; начинает с восхода солнца, святцы, на обороте анекдот и меню: "Щи ленивые, матлот из рыбы, зразы, пудинг рисовый." Листок за листом, пока не устанут глаза и мысль. Бросают на пятом, шестом листке. К календарю интереса больше, чем к газете.

Шванц-парад. Картина забавная. Все внимание направлено в одну точку: "У солдата это самая главная вещь". Роздали листки с гигиеническими правилами — главное: "не совокупляться с незнакомой женщиной." Незнакомая-то и влечет. В народе так и говорят про тех, кто любится: "Они знакомы."

ВОЛНА

"Ножницы" генерала Жоффра. «Кулак» генерала Гинденбурга, «Фаланга» Макензена. «Волна» генерала Брусилова. По крайней мере в нашей казарме ему приписывают изобретение этого приема тактики. Говорят, что немцы уже переняли наше наступление «волнами». Если так, то это лучшая аттестация, какой только можно ждать. Я, однако, полагаю, что основным принципом немецкой тактики наступление «волной» не сделается. Я бы сказал, что это изобретение не военное, а литературное. Оно тесно примыкает к общему словесному направлению, которое царит у нас до сих пор в военном деле, тогда как на Западе словесность во всех ее модификациях давно уступила место началу техническому, точнее технологическому.

"Волна все смывает на своем пути". "Волна на волну набегала, волна подгоняла волну". "И тридцать воинов прекрасных чредой из вод выходят ясных". Накопление живой силы в казарме через край естественно должно было привести к этой доктрине:

Море вздуется бурливо,Закипит, подымет вой,Хлынет на берег пустой.Расплеснется в скором бегеИ останутся на брегеВ чешуе златой горя,Тридцать три богатыря.

Вот так и мы, повинуясь новой военной доктрине, "как волны морские" идем в атаку (здесь, в снежном поле, на воображаемые укрепления противника). Идем, согласно правилам, скорым шагом. Перебежек от укрытия к укрытию, чему нас научили в 1903 году японцы, не полагается. Почти бежим редкой цепью волна за волной, волна за волной.

Наше ли дело рассуждать? Военные не любят, чтобы о их специальности рассуждали «шпаки». Увы, наша армия, да и армия английская, например, не говоря уж о немецкой, давно сплошь штатская. И все у нас в меру способностей рассуждают. Каждый прием, каждое выражение в военном катехизисе теперь не на веру принимается, а подвергается в казарме критическому рассмотрению. Критический уровень не высок? Верно! И, что еще важнее, точки зрения, независимо от критической способности, весьма разнообразны. С этим тоже надо считаться. Пренебрегать более этим критическим отношением казармы невозможно, если только серьезно думают продолжать войну. Надо принять критику и ее выдержать, а для этого надо ввести столько разума во все, что тут делается, что руки безнадежно опускаются. Где нам разума взять? Если же пренебречь критическим настроением народного ополчения, то оно прорвется в формах неожиданных и вредных.

Фурштатов (синие штаны), евангелист Щенков — рассуждают, и кадровые тоже рассуждают. Извлечь бы из рассуждения этого всю его великую силу!