Портрет художника в старости - Джозеф Хеллер

Даже в разношерстной компании друзей, которых у них было предостаточно и на побережье, и в городе, Порху любил брякнуть в шутку или всерьез, что достиг такого возраста, когда влюбляться уже экономически неэффективно.

Тем, кто не понял хохмы, объяснить было проще простого. Другим же, тем, кто когда-то любил и отлюбил, объяснений не требовалось.

Развод — тоже операция экономически неэффективная.

Брак — предприятие экономически эффективное.

Правда, мысль о том, чтобы пожить одному, была соблазнительна во многих отношениях, но только при условии, что кто-то будет под рукой, чтобы стирать, делать уборку в доме и менять перегоревшие лампочки. Как герой одного из своих романов, он был готов голодать, нежели готовить себе еду.

Что до теперешних трудностей в работе, Порху иногда находил утешение в таком оправдании: может быть, он как идеалист ставит перед собой слишком высокие цели и как человек непрактичный замахивается на что-то грандиозное? Может быть, опустить планку пониже? Они несколько раз доверительно обсуждали этот вопрос за арманьяком или иным послеобеденным напитком, когда каждый чувствовал близость другого (а когда они за рюмкой чувствовали взаимную близость, можно было не сомневаться, что она вскоре расчувствуется и начнет ласкать его, так что в итоге желание приведет их в постель). Он был преисполнен непоколебимой решимости сделать так, чтобы очередной его роман, возможно, последний, провозгласили лучшей его вещью, которая в год публикации должна принести одну-две высшие литературные премии — премии долгожданные, но по каким-то причинам ускользавшие из его рук, хотя не решил окончательно, что это будет за роман и о чем. Хватит с него сборников рассказов, пора бросить писать для журналов… Нет, не комический роман, на них неважный спрос, и они обычно не укрепляют интеллектуальную репутацию автора… И не роман «под ключом»:[1] он просто не видел ни одной сколько-нибудь заметной общественной фигуры, о ком стоило бы писать, и лишь пару таких, о ком стоило почитать… Да, и, разумеется, никаких притч, аллегорий, фантазий, нет, сэр, это не для него… Экспериментальная проза — да, но чтобы без фокусов и новшеств, модерн устарел. Чего ему действительно хочется… Порху решительно не знал, чего ему хочется.

Предварительные раскопки, проделанные в порядке подготовки к лекции, которую он подрядился прочитать, принесли массу свидетельств того, как печально кончалась карьера многих прославленных мастеров, как падала кривая их популярности, какие слабые, незначительные вещи выходили из-под их пера. Потом, отвечая на вопросы аудитории, он без труда приведет дюжину примеров. Конечно, есть исключения из правила, тот же Генри Джеймс. Но Джеймс вообще загадочная фигура. Как загадочно и темное, зато часто цитируемое высказывание Т. С. Элиота о том, что у Генри Джеймса «такой утонченный ум, что ни одна мысль не может нарушить его спокойствия».

Порху давно перестал спрашивать себя и других: а что это, собственно, значит, черт побери?

Он не нашел ключика к этому высказыванию и в целях самообразования выбирал такие земные, близкие к жизни цитаты, как запись герцогини Мальборо, сделанная ею то ли в дневнике, то ли в письме: «Вчера ночью мой господин воротился с войны и ублаготворил меня два раза, не снимая сапог».

Вот где без затей, просто и ясно как Божий день. Порху еще раз сделал зарубку в памяти прочитать дневники и письма герцогини Мальборо. Наверное, возьмется за них, как только закончит «Дневник» Пипса,[2] если, конечно, когда-нибудь примется за него — как-никак шесть томов написал старик. Мысли Порху вернулись в более подобающее и привычное русло горьких раздумий. Ему с его аналитическим умом было очевидно, что угасание созидательных импульсов указывает скорее на его слабоволие, нежели на иссякание таланта. Я не допущу, чтобы он подумал, будто те писатели, о которых он расскажет, растратили свои силы, исчерпали источник творческого вдохновения. В конце концов, они знали больше, чем он, и накопили широчайший опыт в технике прозы, и если память нынче не так услужлива, как бывало, на то и существует «Тезаурус» Роджера, чтобы пополнить свой словарь. Стал быстрее уставать? Но ведь всегда можно поработать час вместо двух и прилечь посреди дня лишний раз — разве не так?

Однажды он шепотком поведал Полли и сам едва не поверил, что ему не хотелось бы увенчать свой путь «Признаниями авантюриста Феликса Круля» после «Волшебной горы», книг об Иосифе, «Доктора Фаустуса» и «Тонио Крёгера», хотя он променял бы все свои сочинения за одного «Круля». Для человека его, Порху, возраста последний роман Томаса Манна был как раз подходящего объема. Не слишком тоненький, чтобы без нареканий называться романом, и не слишком толстый, чтобы взяться за него без особых опасений не закончить. В числе первых произведений, казавшихся ему возможным примером, было «Падение» Камю — в силу его ограниченного листажа и философской глубины, хотя… хотя, припоминал он, никак не мог взять в толк, почему книжицу хвалят как высокую прозу и откуда такой читательский резонанс. Недавно он вторично перечитал ее и опять не нашел ответа. Полли, гораздо более прилежный и усердный читатель, чем он — она бестрепетно одолела Пруста и Роберта Музиля, — и та не сумела проникнуться Камю. Джойсовский «Портрет художника в юности» тоже годится и по объему и по материалу, но Порху, к его теперешнему сожалению, уже опубликовал мемуарную книгу о своем детстве и жизни в семье на Кони-Айленде, а воспоминания о военных годах и послевоенном житье-бытье рассеяны по всем его романам. Еще одна хорошая и подходящая по размеру книга — это «Плавучая опера» Барта, такую он осилит… Не может же он в его годы ставить перед собой монументальную задачу, которая потребует труда лет на пять! Порху знал, что ему не хватает той специфической остроты художнического видения, какой обладают сегодняшние английские романисты, такие, как Йен Мак-Юан или Анита Брукнер, умеющие втиснуть многослойный сюжет и широкие географические дали в компактный текст на пару сотен страниц. «Записки из подполья» или «Превращение» — такие вещи вполне в его духе, хотя обе слишком коротки, не составят полновесного тома. Конечно, он запросто доведет их до желаемого объема — стоит только уснастить динамичными диалогами и добавить несколько сцен, исполненных символики, язвительной сатиры и едкого психологизма. Беда в том, что обе вещи давно написаны. Люди, кажется, забыли фолкнеровского «Медведя». Над этим стоит подумать, м-да. Однако, если он попытается подражать Фолкнеру, «Медведя» сразу вспомнят, как злорадно вспоминают роман «Когда я умирала», когда кто-нибудь пытается позаимствовать его форму или содержание. Вдобавок сможет ли он достичь мифологической масштабности «Медведя» в декорациях Нью-Йорка или Истгемптона, а других мест он не знает? И как ему могло прийти в голову вообразить себя чем-то вроде Фолкнера и мечтать о шедеврах? Разве может появиться второй Мелвилл с его «Моби Диком» и «Мошенником»? Мне пришлось исподволь напомнить Порху, барахтающемуся в луже самоуничижения, что Фолкнер в пьяном виде свалился с лошади и расшибся насмерть, когда ему было шестьдесят пять, а Мелвилл умер в нищете и безвестности, так и не найдя издателя для своих поздних вещей, которые в нашем веке стали считать классикой. Так что Порху, который неплохо устроился в жизни и не собирался жить хуже, который не испытывал недостатка в издателях, жаждущих взглянуть на очередную его рукопись, во всяком случае, что касается тех роковых обстоятельств — куда удачливее своих славных предшественников.

Нет, проще написать новую «Илиаду».

Правда, к вечеру того же дня его начали одолевать легкие сомнения насчет «Илиады» и Геры как героини и повествовательницы, а когда он проснулся на следующий день, его вера в Геру улетучилась, как утренний туман. Будь она хоть сто раз богиня, ему придется иметь дело с еще одной хнычущей бабой, не знающей, что делать со своим гулящим мужиком. Он уже где-то вывел одну такую и, кажется, не один раз. Другое дело, если бы она сама крутила на стороне! Но нет, на этот счет никаких изысканий не надо. Хотя однажды глупое тщеславие довело Геру до состязания в красоте с Афродитой и до проигрыша, она была все-таки богиней брака, покровительницей семьи и домашнего очага и никаких любовных приключений не имела. Куда ей, добродетельной и сварливой зануде! Очень может статься, что под его пером Гера из гречанки превратится в еврейку. Даже бесстрашно вложив в ее уста слово «мочалка», Порху с Герой не чувствовал себя в своей стихии. «Мочалка» — еще одно малопристойное словцо, но, как и глагол «трахаться», постепенно укореняется в современной речи, особенно среди женщин. Девчонки произносят его без тени смущения. Матери пользуются им, выговаривая непослушным дочерям, а дочери то и дело критикуют матерей, этих старых мочалок. Футбольные болельщицы давно освоили мужской словарь, а теперь ему научилась и томсойерова тетя Полли.