Возвращение со звезд. Футурологический конгресс - Лем Станислав

– Ну а дальше? – спросил я и, вспомнив, что держу в руке бокал, снова отпил из него. Ее глаза расширились от изумления. Что-то вроде насмешливой улыбки скользнуло по губам. Она допила свой бокал до дна, протянула руку к пуху, покрывавшему плечи, и разорвала его – не отстегнула, не сняла, а просто разорвала и выпустила обрывки из пальцев, как ненужный мусор.

– В конце концов, мы мало знакомы, – сказала она.

Теперь она, казалось, чувствовала себя свободнее. Улыбалась. Временами она становилась красивой, особенно когда щурила глаза и нижняя губа, поднимаясь, обнажала сверкающие зубы. В лице ее было что-то египетское. Египетская кошка. Очень черные волосы, а когда она сорвала с плеч и груди этот пушистый мех, я увидел, что она совсем не так худа, как мне показалось. Но зачем она это сделала… Это что-нибудь значило?

– Ты собирался рассказывать, – сказала она, глядя на меня поверх бокала.

– Да, – ответил я и почувствовал волнение, будто от моих слов бог весть что зависело. – Я пилот… был пилотом. Последний раз я был здесь… только не пугайся!

– Нет. Говори!

Ее глаза были внимательными и блестящими.

– Сто двадцать семь лет назад. Мне тогда было тридцать. Экспедиция… я был пилотом рейса на Фомальгаут. Это двадцать три световых года. Мы летели туда и обратно, сто двадцать семь лет по земному времени и десять – по бортовому. Мы вернулись четыре дня тому назад… «Прометей» – это мой корабль – остался на Луне. Я прилетел оттуда сегодня. Это все.

Она молча смотрела на меня. Ее губы шевельнулись, раскрылись, снова сжались. Что было в ее глазах? Изумление? Восхищение? Страх?

– Почему ты молчишь? – спросил я. Мне пришлось откашляться.

– Так… Сколько же тебе на самом деле лет?

Я заставил себя улыбнуться; улыбка получилась невеселой.

– Что значит – «на самом деле»? Биологических – сорок, а по земным часам – сто пятьдесят семь…

Долгое молчание, и вдруг:

– Там были женщины?

– Подожди, – сказал я. – У тебя найдется что-нибудь выпить?

– Что?

– Ну, что-нибудь покрепче, понимаешь. Одурманивающее. Алкоголь… или теперь его уже не пьют?

– Очень редко… – ответила она совсем тихо, словно думая о чем-то другом. Ее руки медленно опустились, коснулись металлической голубизны платья.

– Я тебе дам… Ангеен, хочешь? Ах, ты же не знаешь, что это такое?

– Да. Не знаю, – ответил я с неожиданным ожесточением.

Она подошла к полке и вернулась с маленькой пузатой бутылочкой. Налила. Там был алкоголь – немного – и еще что-то; странный, терпкий аромат.

– Не сердись, – сказал я, выпив бокал, и налил еще один.

– Я не сержусь. Ты не ответил. Может, не хочешь?

– Почему же? Могу ответить. Нас было всего двадцать три человека, на двух кораблях. Второй был «Одиссей». По пять пилотов, остальные – ученые. Не было никаких женщин.

– Почему?

– Из-за детей, – объяснил я. – Нельзя растить детей на таких кораблях, и даже если б можно было, никто бы этого не захотел. До тридцати лет не брали. Нужно окончить два факультета, плюс четыре года тренировки, всего двенадцать лет. Словом, у тридцатилетних женщин обычно уже есть дети. Ну… и другие причины.

– А ты? – спросила она.

– Я был один. Выбирали одиночек. То есть добровольцев.

– И ты хотел…

– Да. Разумеется.

– И ты не…

Она оборвала фразу. Я понял, что она хотела сказать. Я молчал.

– Это, должно быть, жутко… так вернуться, – сказала она почти шепотом. Содрогнулась. И вдруг посмотрела на меня, щеки ее потемнели, это был румянец. – Слушай, то, что я сказала, просто шутка, правда.

– Что мне сто лет?

– Я просто так сказала, ну, чтобы что-нибудь сказать, это совсем не…

– Перестань, – пробормотал я. – Если ты еще станешь извиняться, я и вправду почувствую себя столетним.

Она замолчала. Я заставил себя не смотреть на нее. В глубине комнаты, в той второй, не существующей комнате за стеклом, огромная мужская голова беззвучно пела, я видел дрожащую от напряжения темно-багровую гортань, лоснящиеся щеки, все лицо подрагивало в неслышном ритме.

– Что ты будешь делать? – тихо спросила она.

– Не знаю. Еще не знаю.

– У тебя нет никаких планов?

– Нет. У меня есть немного – такое… ну, премия, понимаешь. За все это время. Когда мы стартовали, в банк положили на мое имя – я даже не знаю, сколько там. Ничего не знаю. Послушай, а что такое Кавут?

– Кавута? – поправила она. – Это… такие курсы, пластование, само по себе ничего особенного, но иногда оттуда можно попасть в реал…

– Постой… так что же ты там, собственно, делаешь?

– Пласт, ну, разве ты не знаешь, что это такое?

– Нет.

– Как бы тебе… чтобы проще, ну, делаю платья, вообще одежду… все…

– Портниха?

– Что это такое?

– Ты шьешь что-нибудь?

– Не понимаю.

– О небеса, черные и голубые! Ты проектируешь модели платья?

– Ну… да, в определенном смысле, да. Не проектирую, а делаю…

Я оставил эту тему.

– А что такое реал?

Это ее по-настоящему удивило. Она впервые взглянула на меня как на существо из иного мира.

– Реал – это… реал, – беспомощно повторила она. – Это такие… истории, на них смотрят…

– Это? – Я показал на стеклянную стену.

– Ах нет, это визия…

– Так что же? Кино? Театр?

– Нет. Театр, я знаю, такое было – это было давно. Я знаю: там были настоящие люди. Реал искусственный, но это нельзя отличить. Разве только если войдешь туда, к ним…

– Если войдешь…

Голова великана вращала глазами, качалась, смотрела на меня, будто он испытывал истинное наслаждение, созерцая эту сцену.

– Послушай, Наис, – сказал я вдруг, – или я пойду, потому что уже поздно, или…

– Предпочла бы второе «или».

– Ты же не знаешь, что я хочу сказать.

– Так скажи.

– Хорошо. Я хотел тебя еще спросить кое о чем. О самом основном, самом важном я уже немного знаю: я просидел в Адапте на Луне четыре дня. Но там все было чересчур торжественно. Что вы делаете, когда не работаете?

– Можно делать массу всяких вещей, – сказала она. – Можно путешествовать, по-настоящему или мутом. Можно развлекаться, ходить в реал, танцевать, играть в терео, заниматься спортом, плавать, летать – что угодно.

– Что такое мут?

– Это вроде реала, только до всего можно дотронуться. Там можно ходить по горам, всюду – сам увидишь, это невозможно рассказать. Но, мне кажется, ты хотел спросить о чем-то другом…

– Тебе правильно кажется. Как сейчас… у мужчин с женщинами?

Ее веки затрепетали.

– Наверно, так, как всегда было. Что могло измениться?

– Все. В те времена, когда я улетел – только не обижайся, – девушка вроде тебя не пригласила бы меня к себе в такое время.

– В самом деле? Почему?

– Потому что это имело бы вполне определенный смысл.

Она помолчала.

– А почему ты думаешь, что это не имело такого смысла?

Мой вид развеселил ее. Я смотрел на нее; она перестала улыбаться.

– Наис… как же это, – пробормотал я, – ты приглашаешь совершенно незнакомого парня и…

Она молчала.

– Почему ты не отвечаешь?

– Потому что ты ничего не понимаешь. Я не знаю, как тебе объяснить. Понимаешь, это ничего не значит…

– Ах вот как. Это ничего не значит, – повторил я.

Я не мог усидеть. Встал. Забывшись, почти подпрыгнул – она вздрогнула.

– Прости, – буркнул я и начал шагать по комнате. За стеклом простирался парк, залитый утренним солнцем; по аллее, среди деревьев с бледно-розовыми листьями, шли трое ребят в рубашках, сверкавших, как доспехи.

– Браки существуют?

– Ну конечно.

– Ничего не понимаю! Объясни мне это. Вот ты видишь мужчину, который тебе подходит, и, не зная его, сразу…

– Но что же тут рассказывать? – неохотно сказала она. – Неужели действительно в твое время, тогда, девушка не могла впустить в комнату никакого мужчину?

– Нет, могла, конечно, и даже с такой именно мыслью, но… не через пять минут после знакомства…