Брат Томас - Дин Кунц

«Убереги нас от зла».

Мой универсальный ключ открыл замок и этой двери. Она бесшумно повернулась на шарнирных петлях, так плавно, словно и не весила полтонны.

За дверью находился коридор, залитый синим светом.

Бронзовая дверь за моей спиной захлопнулась и закрылась на замок, как только я подошел ко второй двери, из нержавеющей стали. На ней выгравировали еще три латинских слова: «LUMIN DE LUMIN».

«Свет из света».

Широкий стальной архитрав окружал этот непреодолимый барьер. В архитраве темнела двенадцатидюймовая плазменная панель.

Она осветилась, как только я плотно приложил к ней ладонь.

Я ничего не увидел и не почувствовал, но сканер, вероятно, опознал меня, потому что с шипением пневматики дверь открылась.

Брат Джон говорит, что шипение — необязательный атрибут процесса. Дверь можно открыть и бесшумно.

Но шипение для него — напоминание об одной истине: за любым человеческим начинанием, каким бы добродетельным оно ни казалось, маячит змей.

За стальной дверью меня ждала камера площадью в восемь футов, без единого шва, желто-восковой гипсовый сосуд. Я напоминал себе одинокое семечко, брошенное в полую, отполированную изнутри тыкву.

Шипение повторилось, но, повернув голову, стальную дверь я уже не увидел. Словно ее и не было.

Стены светились изнутри, и, как в прошлые визиты в это таинственное место, мне казалось, что я ступил в грезу. И одновременно почувствовал себя отрезанным от реального мира.

Стены померкли. Вокруг меня сомкнулась темнота.

Хотя камера, несомненно, была кабиной лифта, который опустил меня на один-два этажа, никакого движения я не почувствовал. И работала техника бесшумно.

В темноте засветился красным еще один прямоугольник, с шипением открылась очередная дверь.

В вестибюле, куда я попал, на меня смотрели три стальные двери. Справа и слева они представляли собой стальные пластины без ручек и замков. Пройти через них меня ни разу не приглашали.

Третью, по центру, украшала выгравированная надпись: «PER OMNIA SAECULA SAECULORUM».

«Во веки веков».

В красном свете матовая сталь напоминала раскаленные угли, зато отполированные буквы сверкали.

Без единого звука дверь с надписью «Во веки веков» уползла в стену. Приглашая меня в вечность.

Я ступил в круглую комнату диаметром в тридцать футов, совершенно пустую, если не считать четырех удобных кресел, поставленных по центру. У каждого стоял торшер, но в данный момент горели только два.

Там и сидел брат Джон, в рясе и наплечнике, но скинув капюшон с головы. До того как уйти в монахи, он был знаменитым Джоном Хайнманом.

Журнал «Тайм» назвал его «самым знаменитым физиком этой половины столетия, человеком с истерзанной душой». В приложении к статье приводился анализ «жизненно важных решений» Хайнмана, сделанный психологом, ведущим одной популярной телевизионной передачи, в которой обсуждались проблемы матерей-клептоманок и их страдающих обжорством дочерей.

«Нью-Йорк таймс» охарактеризовала Джона Хайнмана как «загадку, окутанную покровом тайны, внутри неизвестности». Двумя днями позже газета указала, что эти слова произнесла не Камерон Диас, делящаяся впечатлениями о встрече с Хайнманом, а Уинстон Черчилль, говоря о России в 1939 году.

В статье, озаглавленной «Самые тупые знаменитости года», еженедельник «Энтетейнмент уикли» назвал Хайнмана «идиотом от рождения, который не может отличить Эминема от Опры».

«Нэшнл инкуайер» пообещал представить доказательства того, что у Хайнмана и ведущей утреннего шоу Кэти Курик роман, тогда как в «Уикли уорлд ньюс» написали, что он встречается с принцессой Ди, которая (на чем они настаивали) вовсе не умерла.

В различных научных журналах ставились под сомнение результаты его исследований, его гипотезы, его право публиковать результаты исследований и основные положения гипотез, его право вести такие исследования и выдвигать такие гипотезы, его мотивы, его психическое здоровье, величина его состояния.

Если бы многочисленные патенты, ставшие результатом исследований, не принесли Хайнману многомиллиардного состояния, пресса им бы не заинтересовалась. Богатство — это власть. А власть — это единственное, что интересует современную публику.

А если бы он не отдал все свое состояние, даже не выпустив пресс-релиз и не раздавая интервью, они не испытывали бы по отношению к нему такого раздражения. Репортеры живут ради власти, точно так же, как поп-звезды и кинокритики.

За годы, прошедшие с того знаменательного события, его бы разом простили, если бы засекли с какой-нибудь шлюхой или поместили в клинику лечиться от наркотической зависимости. Пресса сразу вознесла бы его до небес. В наш век потакание своим желаниям и самоуничтожение, а отнюдь не самопожертвование, являются основой новых героических мифов.

Вместо этого Джон Хайнман провел эти годы в монастырском уединении, более того, месяцами жил как отшельник, сначала в разных местах, потом здесь, в подземном убежище, ни с кем не перекидываясь ни словом. Его медитирование отличалось от медитирования других монахов, но вызывало не меньшее уважение.

Я пересек сумеречную зону, окружавшую четыре стоящих по центру кресла. По каменному полу. Лишь под креслами пол устилал ковер цвета красного вина.

Тонированные лампы и абажуры из темно-коричневой ткани давали темно-медовый свет.

Брат Джон был высокий, огромный, широкоплечий. И руки, которые в этот момент лежали на подлокотниках кресла, были большие, с широкими запястьями.

А вот лицо — круглым, хотя к такой фигуре куда больше подходило бы удлиненное. Свет торшера отбрасывал тень прямого носа к левому уху, словно само лицо — диск солнечных часов, нос — центральная ось, а левое ухо — девятичасовая отметка.

Рассудив, что второй зажженный торшер указывал, какое кресло мне следует занять, я сел напротив брата Джона.

На его фиолетовые глаза набегали тяжелые веки, не мигая, он смотрел прямо перед собой.

Предположив, что он медитирует, а потому мешать ему нельзя, я не произнес ни слова.

Молчание среди монахов аббатства Святого Варфоломея приветствуется всегда, за исключением разрешенных уставом периодов общения.

Дневное молчание называется Меньшим, оно начинается после завтрака и продолжается до вечернего послеобеденного рекреационного периода. Во время Меньшего молчания братья говорят друг с другом, только если этого требует работа в монастыре.

Молчание после вечерней молитвы называется Большим. В аббатстве Святого Варфоломея оно продолжается до завершения завтрака.

Я не хотел побуждать брата Джона к необходимости отвечать мне. Он знал, что я не приду к нему в такой час без веской на то причины. Но решение, нарушить молчание или нет, оставалось за ним.

Ожидая, я оглядывал комнату.

Поскольку лампы здесь всегда горели тускло и только по центру, мне не удавалось разглядеть стену этого кругового помещения. Вроде бы она поблескивала в темноте, и я подозревал, что сделана она из стекла, за которым царит чернота.

Мы находились под землей, но ощущения, что эта комната вырублена в скале, не было. Потолок отстоял от пола на добрых девять футов.

Почему-то мне, когда я попадал сюда, казалось, что вокруг комнаты — аквариум. Но ни одна рыба не проплывала мимо. Ни одно подводное чудовище не таращилось на меня сквозь стекло.

Ассоциации с аквариумом, возможно, возникали у меня потому, что брата Джона я воспринимал как капитана Немо в рубке «Наутилуса». Сравнение, конечно, подобрал неудачное. Немо был могущественным человеком и гением, но крыша у него точно съехала.

А брат Джон психическим здоровьем не отличался от меня. Понимайте мое утверждение как хотите.

Где-то через минуту он добрался до конца некой цепочки рассуждений, которую ему не хотелось прерывать. Взгляд его фиолетовых глаз покинул далекое далеко и сфокусировался на мне.

— Возьми пирожное, — предложил он густым басом.

Глава 6

В круглой комнате у каждого кресла стоял маленький столик. На моем я увидел тарелку с тремя шоколадными пирожными.

Брат Джон выпекал их сам. И какие же они были вкусные!

Я взял пирожное. Еще теплое.

В круглую комнату я вошел менее чем через две минуты после того, как открыл замок бронзовой двери мастер-ключом.

Я сомневался, что брат Джон принес пирожные сам. Он наверняка сидел, погруженный в мысли.

В комнате мы были одни. И я не услышал удаляющихся шагов, когда вошел сюда.

— Потрясающе, — похвалил я, проглотив первый кусочек шоколадного пирожного.

— В детстве я хотел стать пекарем, — признался брат Джон.

— Мир нуждается в хороших пекарях, сэр.

— Я не мог перестать думать на достаточно долгое время, чтобы успеть стать пекарем.